Он вдруг дико своими, больше похожими на детские, ручонками, как клещами, вцепился молодому матросу в горло. Семен, задыхаясь, инстинктивно своими крепкими руками поднял над палубой рубки Гену и отбросил от себя. Тот, пролетев мимо радиолокационной станции "Дон", припалубился в углу, ударившись в кабелепроводы и металлические выступы. Еле поднявшись и издавая глухой стон, Гена сполз по трапу вниз.

Когда Семен минут через пять, простучав твердыми подошвами ботинок по балясинам, нырнул в свой кубрик, его уже ждали четыре одногодка Гены, пожирая "духа" волчьими кровожадными глазами. Они почти одновременно набросились на Семена и стали его колотить, не задевая лишь лица. Неизвестно, сколько бы еще сыпался град ударов, если бы полторашников не разогнал подоспевший командир отделения Николай. С трудом поднимаясь с палубы, молодой матрос, будто сквозь дымку, увидел стоявшего рядом Гену, который торжествующе злорадно улыбался.

Семен еле взобрался на койку, забыв снять форменную робу. Как ощутимые отпечатки кулаков и прогар, болели и ныли места побоев, доставляя страдания не только телу, но и душе. "Я попал на корабль или в концлагерь? — подумал Семен и коснулся рукой нагрудного кармана, где вместе с фотографией Оли тайно хранился в мешочке крестик, подаренный отцом Павлом. — Но ведь батюшка с ним, молясь Богу, прошел войну, ад сражений и не сломался… Я тоже все выдержу… Не буду стучать офицерам, — мысленно говорил он себе, — не сдамся… С Божьей помощью ради Оли все выдержу… Господи, помоги".

После случая в ходовой рубке никто уже не осмеливался в одиночку протягивать руки к Семену. Некоторые моряки его даже зауважали. Но Гена, которому боль в посиневшей спине не давала забыть "унизительное поражение", избрал другую подлую тактику. Он приказывал дневальным, чтобы ночами через каждый час будили Семена под предлогом "проверки бдительности"… После таких изнурительных пыток лишением сна молодой матрос уподобился сонному лунатику. Так, во время комсомольского собрания он, сидя на банке, не мог удержать отяжелевших век — они сами закрывались. Кто-то Семена колол булавкой, а он не реагировал, лишь слегка приоткрывал глаза, равнодушно смотря в одну точку. После собрания, прошедшего для Семена как в тумане, его вызвал к себе замполит и сразу перешел к главному:

— Я слышал, матрос, что тебя избивают, не дают спать. Назови мне имена этих негодяев. Все останется между нами. А в будущем я тебе организую отпуск на родину. У тебя, наверное, девушка есть?

— Есть, товарищ капитан третьего ранга, — ответил Семен, для которого от напоминания об Оле все внутри затрепетало, но, зажав волю в кулаке, продолжил: — Меня никто не обижает, все хорошо…

— Я тебе, моряк, хотел помочь, а ты партизана разыгрываешь… Пеняй на себя и запомни: никакой отпуск тебе не светит. Терпи, терпи издевательства дальше!..

Разговор офицера-воспитателя прервал сигнал боевой тревоги. Корабль вышел в море. Там среди штормовых волн на мостике он прочел полученное перед походом письмо от Оли. Она писала:

"Дорогой Сема, я наконец получила письмо от тебя. Это какое-то чудо — ты стал военным моряком. Я просто умираю от счастья. Я всем, всем рассказала о тебе, что ты служишь на корабле. А как завидуют мне теперь Валька и Галька! У них парни всего лишь солдаты. Я себе представляю, как ты радуешься службе, как любуешься синими морскими просторами. А какие верные и прекрасные у тебя друзья! Я даже наизусть выучила песню о вашей флотской дружбе "Экипаж — одна семья". Завидую тебе. Жалко, что девушек не берут на флот, а то б закончила школу и — к тебе. Шучу. Просто настроение очень хорошее… Ты у меня такой молодец! Пиши мне часто. Пиши о своей интересной службе, о походах, о море. Очень скучаю. Целую тебя. Твоя Оля".

Согревая сердце подобными письмами от Оли, матрос продолжал флотскую службу. И без того краткий отдых моряка часто прерывали сигналы боевых, учебных и аварийных тревог. Семену порой приходилось нести часть вахт за командира отделения, который на пост заступал с "положенным" старослужащему опозданием. Иногда сигнальщик на мостике, пока перемещался с одного борта на другой, успевал уснуть, увидеть сон и проснуться, падая на влажную и просоленную палубу.

8

Семен выстоял и преодолел, как любил повторять корабельный замполит, все "тяготы и лишения воинской службы"… Все это время любовь к Оле, как огонек среди холодных волн, просоленных и злых ветров Балтики, согревала его, хранимого Богом, и придавала сил. Служба заканчивалась. Далеко за плечами осталась горькая годковщина, после которой многие сослуживцы предрекали, что когда Семен станет полторашником, то "всех духов поубивает". Но они ошиблись. Семен никого и пальцем не тронул. Наоборот — еще сдерживал одногодков…

— Я больше вашего прослужил на корабле и не озверел, не озлобился, — говорил он им.

Одни сослуживцы называли его ненормальным, другие — чуть ли не праведником. В памяти остались опасные шторма, непростые преткновения с натовскими кораблями и самолетами… Да и много чего утонуло в кильватере флотской жизни. И думал Семен, вспоминая слова отца Павла, что уже "горе повидал", но оказалось — ошибся. В канун Рождества, когда оставалось меньше трех месяцев до лелеянного в мечтах приказа Министра обороны о мобилизации, случилось непредвиденное… Корабль выполнил все задачи по защите западных морских рубежей от натовских кораблей, подлодок, самолетов и, миновав датский остров Борнхольм, возвращался с боевой службы в родную гавань. Сигнальщику Семену, заступившему вечером на вахту, даже морозный встречный ветерок казался родным. "Там меня ждут письма… — вглядываясь в непроглядную серую даль, думал он. — Быстрее бы…" Так в предвкушении радостной встречи с берегом Семен поздно ночью сменился с вахты и отправился, спрыгнув ловко по трубчатому трапу на шкафут, отдыхать в уютный кубрик.

А под утро сигнальщика вместо дневального разбудила боль в плече, которым он ударился в иллюминаторную металлическую заглушку. В следующий миг моряк чуть не слетел с койки, перевалившись через невысокие перила. Слышался глухой и пугающий стон переборок. "Ладно, не впервой, штормом нас не испугаешь", — подумал Семен и посмотрел на часы. Оставалось еще больше получаса до заступления на боевой пост. "Сменю молодого, все равно уже не уснуть", — решил он.

Когда Семен ступил на мостик, то лицо обжег морозный ветер, бросая в лицо холодные брызги, ноги заскользили по обледеневшей палубе. А с рассветом ветер еще усилился и перешел в ураганный. Начался запредельный для корабля шторм — девять баллов. Взору представали то кипучие горы волн, то глубокие, как разинутые пасти, водные