Есть нечто совсем особое в теплых и светлых ночах русскихуездных городов в конце лета. Какой мир, какое благополучие! Бродит по ночномувеселому городу старик с колотушкой, но только для собственного удовольствия:нечего стеречь, спите спокойно, добрые люди, вас стережет божье благоволение,это высокое сияющее небо, на которое беззаботно поглядывает старик, бродя понагретой за день мостовой и только изредка, для забавы, запуская колотушкойплясовую трель. И вот в такую ночь, в тот поздний час, когда в городе не спалтолько он один, ты ждала меня в вашем уже подсохшем к осени саду, и я тайкомпроскользнул в него: тихо отворил калитку, заранее отпертую тобой, тихо ибыстро пробежал по двору и за сараем в глубине двора вошел в пестрый сумраксада, где слабо белело вдали, на скамье под яблонями, твое платье, и, быстроподойдя, с радостным испугом встретил блеск твоих ждущих глаз.

И мы сидели, сидели в каком-то недоумении счастья. Однойрукой я обнимал тебя, слыша биение твоего сердца, в другой держал твою руку,чувствуя через нее всю тебя. И было уже так поздно, что даже и колотушки небыло слышно, – лег где-нибудь на скамье и задремал с трубкой в зубах старик,греясь в месячном свете. Когда я глядел вправо, я видел, как высоко и безгрешносияет над двором месяц и рыбьим блеском блестит крыша дома. Когда глядел влево,видел заросшую сухими травами дорожку, пропадавшую под другими травами, а заними низко выглядывавшую из-за какого-то другого сада одинокую зеленую звезду,теплившуюся бесстрастно и вместе с тем выжидательно, что-то беззвучноговорившую. Но и двор и звезду я видел только мельком – одно было в мире:легкий сумрак и лучистое мерцание твоих глаз в сумраке.

А потом ты проводила меня до калитки, и я сказал:

– Если есть будущая жизнь и мы встретимся в ней, я стану тамна колени и поцелую твои ноги за все, что ты дала мне на земле.

Я вышел на середину светлой улицы и пошел на свое подворье.Обернувшись, видел, что все еще белеет в калитке.

Теперь, поднявшись с тумбы, я пошел назад тем же путем,каким пришел. Нет, у меня была, кроме Старой улицы, и другая цель, в котороймне было страшно признаться себе, но исполнение которой, я знал, былонеминуемо. И я пошел – взглянуть и уйти уже навсегда.

Дорога была опять знакома. Все прямо, потом влево, побазару, а с базара – по Монастырской – к выезду из города.

Базар – как бы другой город в городе. Очень пахучие ряды. ВОбжорном ряду, под навесами над длинными столами и скамьями, сумрачно. ВСкобяном висит на цепи над срединой прохода икона большеглазого Спаса в ржавомокладе. В Мучном по утрам всегда бегали, клевали по мостовой целой стаейголуби. Идешь в гимназию – сколько их! И все толстые, с радужными зобами –клюют и бегут, женственно, щёпотко виляясь, покачиваясь, однообразно подергиваяголовками, будто не замечая тебя: взлетают, свистя крыльями, только тогда,когда чуть не наступишь на какого-нибудь из них. А ночью тут быстро иозабоченно носились крупные темные крысы, гадкие и страшные.

Монастырская улица – пролет в поля и дорога: одним из городадомой, в деревню, другим – в город мертвых. В Париже двое суток выделяется домномер такой-то на такой-то улице изо всех прочих домов чумной бутафориейподъезда, его траурного с серебром обрамления, двое суток лежит в подъезде натраурном покрове столика лист бумаги в траурной кайме – на нем расписываются взнак сочувствия вежливые посетители; потом, в некий последний срок,останавливается у подъезда огромная, с траурным балдахином, колесница, деревокоторой черно-смолисто, как чумной гроб, закругленно вырезанные полы балдахинасвидетельствуют о небесах крупными белыми звездами, а углы крыши увенчаныкудреватыми черными султанами – перьями страуса из преисподней; в колесницувпряжены рослые чудовища в угольных рогатых попонах с белыми кольцами глазниц;на бесконечно высоких козлах сидит и ждет выноса старый пропойца, тожесимволически наряженный в бутафорский гробный мундир и такую же треугольнуюшляпу, внутренне, должно быть, всегда ухмыляющийся на эти торжественные слова:«Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luseat eis» [1]. –Тут все другое. Дует с полей по Монастырской ветерок, и несут навстречу ему наполотенцах открытый гроб, покачивается рисовое лицо с пестрым венчиком на лбу,над закрытыми выпуклыми веками. Так несли и ее.

На выезде, слева от шоссе, монастырь времен царя АлексеяМихайловича, крепостные, всегда закрытые ворота и крепостные стены, из-закоторых блестят золоченые репы собора. Дальше, совсем в поле, очень пространныйквадрат других стен, но невысоких: в них заключена целая роща, разбитаяпересекающимися долгими проспектами, по сторонам которых, под старыми вязами,липами и березами, все усеяно разнообразными крестами и памятниками. Тут воротабыли раскрыты настежь, и я увидел главный проспект, ровный, бесконечный. Янесмело снял шляпу и вошел. Как поздно и как немо! Месяц стоял за деревьями уженизко, но все вокруг, насколько хватал глаз, было еще ясно видно. Все пространствоэтой рощи мертвых, крестов и памятников ее узорно пестрело в прозрачной тени.Ветер стих к предрассветному часу – светлые и темные пятна, все пестрившие поддеревьями, спали. В дали рощи, из-за кладбищенской церкви, вдруг что-томелькнуло и с бешеной быстротой, темным клубком понеслось на меня – я, внесебя, шарахнулся в сторону, вся голова у меня сразу оледенела и стянулась,сердце рванулось и замерло… Что это было? Пронеслось и скрылось. Но сердце вгруди так и осталось стоять. И так, с остановившимся сердцем, неся его в себе,как тяжкую чашу, я двинулся дальше. Я знал, куда надо идти, я шел все прямо попроспекту – и в самом конце его, уже в нескольких шагах от задней стены,остановился: передо мной, на ровном месте, среди сухих трав, одиноко лежалудлиненный и довольно узкий камень, возглавием к стене. Из-за стены же дивнымсамоцветом глядела невысокая зеленая звезда, лучистая, как та, прежняя, нонемая, неподвижная.

19 октября 1938

В одиннадцатом часу вечера скорый поезд Москва – Севастопольостановился на маленькой станции за Подольском, где ему остановки неполагалось, и чего-то ждал на втором пути. В поезде, к опущенному окну вагонапервого класса, подошли господин и дама. Через рельсы переходил кондуктор скрасным фонарем в висящей руке, и дама спросила:

– Послушайте. Почему мы стоим?

Кондуктор ответил, что опаздывает встречный курьерский.

На станции было темно и печально. Давно наступили сумерки,но на западе, за станцией, за чернеющими лесистыми полями, все еще мертвенносветила долгая летняя московская заря. В окно сыро пахло болотом. В тишинеслышен был откуда-то равномерный и как будто тоже сырой скрип дергача.

Он облокотился на окно, она на его плечо.

– Однажды я жил в этой местности на каникулах, – сказалон. – Был репетитором в одной дачной усадьбе, верстах в пяти отсюда.Скучная местность. Мелкий лес, сороки, комары и стрекозы. Вида нигде никакого.В усадьбе любоваться горизонтом можно было только с мезонина. Дом, конечно, врусском дачном стиле и очень запущенный, – хозяева были людиобедневшие, – за домом некоторое подобие сада, за садом не то озеро, не тоболото, заросшее кугой и кувшинками, и неизбежная плоскодонка возле топкогоберега.