– И, конечно, скучающая дачная девица, которую ты катал поэтому болоту.

– Да, все, как полагается. Только девица была совсем нескучающая. Катал я ее все больше по ночам, и выходило даже поэтично. На западенебо всю ночь зеленоватое, прозрачное, и там, на горизонте, вот как сейчас, всечто-то тлеет и тлеет… Весло нашлось только одно и то вроде лопаты, и я греб им,как дикарь, – то направо, то налево. На противоположном берегу было темноот мелкого леса, но за ним всю ночь стоял этот странный полусвет. И везденевообразимая тишина – только комары ноют и стрекозы летают. Никогда не думал,что они летают по ночам, – оказалось, что зачем-то летают. Прямо страшно.

Зашумел наконец встречный поезд, налетел с грохотом иветром, слившись в одну золотую полосу освещенных окон, и пронесся мимо. Вагонтотчас тронулся. Проводник вошел в купе, осветил его и стал готовить постели.

– Ну и что же у вас с этой девицей было? Настоящий роман? Тыпочему-то никогда не рассказывал мне о ней. Какая она была?

– Худая, высокая. Носила желтый ситцевый сарафан икрестьянские чуньки на босу ногу, плетенные из какой-то разноцветной шерсти.

– Тоже, значит, в русском стиле?

– Думаю, что больше всего в стиле бедности. Не во чтоодеться, ну и сарафан. Кроме того, она была художница, училась в Строгановскомучилище живописи. Да она и сама была живописна, даже иконописна. Длинная чернаякоса на спине, смуглое лицо с маленькими темными родинками, узкий правильныйнос, черные глаза, черные брови… Волосы, сухие и жесткие, слегка курчавились.Все это, при желтом сарафане и белых кисейных рукавах сорочки, выделялось оченькрасиво. Лодыжки и начало ступни в чуньках – все сухое, с выступающими подтонкой смуглой кожей костями.

– Я знаю этот тип. У меня на курсах такая подруга была.Истеричка, должно быть.

– Возможно. Тем более что лицом была похожа на мать, а матьродом какая-то княжна с восточной кровью, страдала чем-то вроде черноймеланхолии. Выходила только к столу. Выйдет, сядет и молчит, покашливает, неподнимая глаз, и все перекладывает то нож, то вилку. Если же вдруг заговорит,то так неожиданно и громко, что вздрогнешь.

– А отец?

– Тоже молчаливый и сухой, высокий; отставной военный. Прости мил был только их мальчик, которого я репетировал.

Проводник вышел из купе, сказал, что постели готовы, ипожелал покойной ночи.

– А как ее звали?

– Руся.

– Это что же за имя?

– Очень простое – Маруся.

– Ну и что же, ты был очень влюблен в нее?

– Конечно, казалось, что ужасно.

– А она?

Он помолчал и сухо ответил:

– Вероятно, и ей так казалось. Но пойдем спать. Я ужасноустал за день.

– Очень мило! Только даром заинтересовал. Ну, расскажи хотьв двух словах, чем и как ваш роман кончился.

– Да ничем. Уехал, и делу конец.

– Почему же ты не женился на ней?

– Очевидно, предчувствовал, что встречу тебя.

– Нет, серьезно?

– Ну, потому, что я застрелился, а она закололась кинжалом…

И, умывшись и почистив зубы, они затворились вобразовавшейся тесноте купе, разделись и с дорожной отрадой легли под свежееглянцевитое полотно простынь и на такие же подушки, все скользившие сприподнятого изголовья.

Сине-лиловый глазок над дверью тихо глядел в темноту. Онаскоро заснула, он не спал, лежал, курил и мысленно смотрел в то лето…

На теле у нее тоже было много маленьких темных родинок – этаособенность была прелестна. Оттого, что она ходила в мягкой обуви, безкаблуков, все тело ее волновалось под желтым сарафаном. Сарафан был широкий,легкий, и в нем так свободно было ее долгому девичьему телу. Однажды онапромочила в дождь ноги, вбежала из сада в гостиную, и он кинулся разувать ицеловать ее мокрые узкие ступни – подобного счастья не было во всей его жизни.Свежий, пахучий дождь шумел все быстрее и гуще за открытыми на балкон дверями,в потемневшем доме все спали после обеда – и как страшно испугал его и еекакой-то черный с металлически-зеленым отливом петух в большой огненной короне,вдруг тоже вбежавший из сада со стуком коготков по полу в ту самую горячуюминуту, когда они забыли всякую осторожность. Увидав, как они вскочили сдивана, он торопливо и согнувшись, точно из деликатности, побежал назад поддождь с опущенным блестящим хвостом…

Первое время она все приглядывалась к нему; когда онзаговаривал с ней, темно краснела и отвечала насмешливым бормотанием; за столомчасто задевала его, громко обращаясь к отцу:

– Не угощайте его, папа, напрасно. Он вареников не любит.Впрочем, он и окрошки не любит, и лапши не любит, и простоквашу презирает, итворог ненавидит.

По утрам он был занят с мальчиком, она по хозяйству – весьдом был на ней. Обедали в час, и после обеда она уходила к себе в мезонин или,если не было дождя, в сад, где стоял под березой ее мольберт, и, отмахиваясь откомаров, писала с натуры. Потом стала выходить на балкон, где он после обедасидел с книгой в косом камышовом кресле, стояла, заложив руки за спину, ипосматривала на него с неопределенной усмешкой:

– Можно узнать, какие премудрости вы изволите штудировать?

– Историю Французской революции.

– Ах, бог мой! Я и не знала, что у нас в доме оказалсяреволюционер!

– А что ж вы свою живопись забросили?

– Вот-вот и совсем заброшу. Убедилась в своей бездарности.

– А вы покажите мне что-нибудь из ваших писаний.

– А вы думаете, что вы что-нибудь смыслите в живописи?

– Вы страшно самолюбивы.

– Есть тот грех…

Наконец предложила ему однажды покататься по озеру, вдругрешительно сказала:

– Кажется, дождливый период наших тропических мест кончился.Давайте развлекаться. Душегубка наша, правда, довольно гнилая и с дырявым дном,но мы с Петей все дыры забили кугой…

День был жаркий, парило, прибрежные травы, испещренныежелтыми цветочками куриной слепоты, были душно нагреты влажным теплом, и надними низко вились несметные бледно-зеленые мотыльки.

Он усвоил себе ее постоянный насмешливый тон и, подходя клодке, сказал:

– Наконец-то вы снизошли до меня!

– Наконец-то вы собрались с мыслями ответить мне! –бойко ответила она и прыгнула на нос лодки, распугав лягушек, со всех сторонзашлепавших в воду, но вдруг дико взвизгнула и подхватила сарафан до самыхколен, топая ногами: – Уж! Уж!

Он мельком увидал блестящую смуглость ее голых ног, схватилс носа весло, стукнул им извивавшегося по дну лодки ужа и, поддев его, далекоотбросил в воду.