Она прошептала:

– Вы, вы, мама…

Он очнулся, открыл глаза – все так же неуклонно, загадочно,могильно смотрел на него из черной темноты сине-лиловый глазок над дверью, ивсе с той же неуклонно рвущейся вперед быстротой несся, пружиня, качаясь,вагон. Уже далеко, далеко остался тот печальный полустанок. И уж целых двадцатьлет тому назад было все это – перелески, сороки, болота, кувшинки, ужи, журавли…Да, ведь были, еще журавли – как же он забыл о них! Все было странно в тоудивительное лето, странна и пара каких-то журавлей, откуда-то прилетавших отвремени до времени на прибрежье болота, и то, что они только ее одну подпускалик себе и, выгибая тонкие, длинные шеи, с очень строгим, но благосклоннымлюбопытством смотрели на нее сверху, когда она, мягко и легко разбежавшись кним в своих разноцветных чуньках, вдруг садилась перед ними на корточки,распустивши на влажной и теплой зелени прибрежья свой желтый сарафан, и сдетским задором заглядывала в их прекрасные и грозные черные зрачки, узкосхваченные кольцом темно-серого райка. Он смотрел на нее и на них издали, вбинокль, и четко видел их маленькие блестящие головки, – даже их костяныеноздри, скважины крепких, больших клювов, которыми они с одного удара убивалиужей. Кургузые туловища их с пушистыми пучками хвостов были туго покрытыстальным опереньем, чешуйчатые трости ног не в меру длинны и тонки – у одногосовсем черные, у другого зеленоватые. Иногда они оба целыми часами стояли наодной ноге в непонятной неподвижности, иногда ни с того ни с сего подпрыгивали,раскрывая огромные крылья; а не то важно прогуливались, выступали медленно,мерно поднимали лапы, в комок сжимая три их пальца, а ставили разлато,раздвигая пальцы, как хищные когти, и все время качали головками… Впрочем,когда она подбегала к ним, он уже ни о чем не думал и ничего не видел – виделтолько ее распустившийся сарафан, смертной истомой содрогаясь при мысли о еесмуглом теле под ним, о темных родинках на нем. А в тот последний их день, в топоследнее их свидание рядом в гостиной на диване, над томом старой «Нивы», онатоже держала в руках его картуз, прижимала его к груди, как тогда, в лодке, иговорила, блестя ему в глаза радостными черно-зеркальными глазами:

– А я так люблю тебя теперь, что мне нет ничего милее дажевот этого запаха внутри картуза, запаха твоей головы и твоего гадкогоодеколона!

За Курском, в вагоне-ресторане, когда после завтрака он пилкофе с коньяком, жена сказала ему:

– Что это ты столько пьешь? Это уже, кажется, пятая рюмка.Все еще грустишь, вспоминаешь свою дачную девицу с костлявыми ступнями?

– Грущу, грущу, – ответил он, неприятноусмехаясь. – Дачная девица… Amata nobis quantum amabitur nulla! [2]

– Это по-латыни? Что это значит?

– Этого тебе не нужно знать.

– Как ты груб, – сказала она, небрежно вздохнув, истала смотреть в солнечное окно.

27 сентября 1940

Чиновник казенной палаты, вдовец, пожилой, женился намолоденькой, на красавице, дочери воинского начальника. Он был молчалив искромен, а она знала себе цену. Он был худой, высокий, чахоточного сложения,носил очки цвета йода, говорил несколько сипло и, если хотел сказать что-нибудьпогромче, срывался в фистулу. А она была невелика, отлично и крепко сложена,всегда хорошо одета, очень внимательна и хозяйственна по дому, взгляд имелазоркий. Он казался столь же неинтересен во всех отношениях, как множествогубернских чиновников, но и первым браком был женат на красавице – и все толькоруками разводили: за что и почему шли за него такие?

И вот вторая красавица спокойно возненавидела егосемилетнего мальчика от первой, сделала вид, что совершенно не замечает его.Тогда и отец, от страха перед ней, тоже притворился, будто у него нет и никогдане было сына. И мальчик, от природы живой, ласковый, стал в их присутствиибояться слово сказать, а там и совсем затаился, сделался как бы несуществующимв доме.

Тотчас после свадьбы его перевели спать из отцовской спальнина диванчик в гостиную, небольшую комнату возле столовой, убранную синейбархатной мебелью. Но сон у него был беспокойный, он каждую ночь сбивалпростыню и одеяло на пол. И вскоре красавица сказала горничной:

– Это безобразие, он весь бархат на диване изотрет. Стелитеему, Настя, на полу, на том тюфячке, который я велела вам спрятать в большойсундук покойной барыни в коридоре.

И мальчик, в своем круглом одиночестве на всем свете, зажилсовершенно самостоятельной, совершенно обособленной от всего домажизнью, – неслышной, незаметной, одинаковой изо дня в день: смиренно сидитсебе в уголке гостиной, рисует на грифельной доске домики или шепотом читает поскладам все одну и ту же книжечку с картинками, купленную еще при покойноймаме, смотрит в окна… Спит он на полу между диваном и кадкой с пальмой. Он самсебе стелет постельку вечером и сам прилежно убирает, свертывает ее утром иуносит в коридор в мамин сундук. Там спрятано и все остальное добришко его.

28 сентября 1940

Дьяконов сын, семинарист, приехавший в село к родителям наканикулы, проснулся однажды в темную жаркую ночь от жестокого телесноговозбуждения и, полежав, распалил себя еще больше воображением: днем, передобедом, подсматривал из прибрежного лозняка над заводью речки, как приходилитуда с работы девки и, сбрасывая с потных белых тел через голову рубашки, сшумом и хохотом, задирая лица, выгибая спины, кидались в горячо блестевшуюводу; потом, не владея собой, встал, прокрался в темноте через сенцы в кухню,где было черно и жарко, как в топленой печи, нашарил, протягивая вперед руки,нары, на которых спала кухарка, нищая, безродная девка, слывшая дурочкой, иона, от страха, даже не крикнула. Жил он с ней с тех пор все лето и прижилмальчика, который и стал расти при матери в кухне. Дьякон, дьяконица, сам батюшкаи весь его дом, вся семья лавочника и урядник с женой, все знали, от кого этотмальчик, и семинарист, приезжая на каникулы, видеть не мог его от злобногостыда за свое прошлое: жил с дурочкой!

Когда он кончил курс, – «блестяще!», как всемрассказывал дьякон, – и опять приехал к родителям на лето передпоступлением в академию, они в первый же праздник назвали к чаю гостей, чтобыпогордиться перед ними будущим академиком. Гости тоже говорили о его блестящейбудущности, пили чай, ели разные варенья, и счастливый дьякон завел среди ихоживленной беседы зашипевший и потом громко закричавший граммофон. Все смолклии с улыбками удовольствия стали слушать подмывающие звуки «По улице мостовой»,как вдруг в комнату влетел и неловко, не в лад заплясал, затопал кухаркинмальчик, которому мать, думая всех умилить им, сдуру шепнула: «Беги попляши,деточка». Все растерялись от неожиданности, а дьяконов сын, побагровев, кинулсяна него подобно тигру и с такой силой швырнул вон из комнаты, что мальчиккубарем покатился в прихожую.