Малявин криком кричит в телефонную трубку радиостанции «Алтай». Пытается вызвать санитарный борт. По невразумительным ответам диспетчера понимает, что ночью вертолет не поднимут, только утром.

– Ждать нельзя.

Он раскладывает сиденья в «Тойоте», кидает матрас. Артельщики осторожно укладывают в салон Цукана, лаская матерками, когда он вскрикивает от боли.

– Жив, едрена вошь!

Машину Малявин гонит по колымской трассе с запредельной скоростью. Никишов придерживает голову Цукана, кричит:

– Осади, Иван, осади, черт тебя подери!

Фары высвечивают обочину, сопки. Полноприводный агрегат опасно кренится в поворотах, разбрызгивая щебенку из-под колес, и летит, и летит один в полнейшей темноте, словно космический корабль по небосводу. Никишов всматривается, с нетерпением ждет, когда замаячат впереди огни райцентра Усть-Омчуг.

Усть-Омчуг

В районной больнице о взрыве узнали по телефону, приготовили заранее операционную. Хирург, ученик известного на Колыме Церетели – Шалва Багратович, громогласно командует, отсекая в коридоре посторонних и в том числе Малявина с Никишовым.

– Не мешайте работать…

Иван вспоминает местную байку:

– Пришел работяга в больницу, держит отрезанную на пилораме кисть руки и кричит: «Пустите к Шалаве Багровичу!» Сестра медицинская говорит, что не Шалава, а Шалва Багратович. А он в ответ: мне насрать! Пусть пришьет, я знаю, Шалва все может.

Малявин ходит по коридору из конца в конец и шепчет: он все может, он непременно спасет отца, ощущая то большое родственное чувство, о чем вслух никогда не проговаривалось между ними, но без которого жить невозможно, как ему кажется в этот момент.

Аркадий Цукан очнулся после наркоза. Он оглядывает стены реанимационной палаты, окно с перекошенной двойной рамой, оштукатуренный потолок в паутине вихлястых трещин, похожих на карту российских дорог. С трудом приподнимает правую руку, чтобы дотянуться до стакана с водой и не может. Кривится от жестокой боли во всем теле.

– В этот раз мне до берега не доплыть…

Иван поит из стакана и не знает, что нужно говорить в таких случаях. А врать не хочется.

Пришла медсестра, делает укол. Боль отступает. Он укладывает забинтованную левую культю удобней на одеяле.

– Ты иди. Иди, занимайся делами.

«Не успел я на Зимнояху… Ванька не вытянет такую громаду. Жесткости нет, слабоват. Да и женушка…»

Цукан в одну из поездок в Магадан наведался к Ольге Нарецкой. Она вышла в домашнем халате и тапочках, без макияжа. Беременность слегка подпортила ее ослепительную красоту. Возможно, поэтому вымученная вежливая улыбка. Предлагает кофе… «Или вам что-то покрепче?» Усмешка.

– В сезон не выпиваем горячительных напитков.

– А в Магадане только и разговоров: где купить не паленую водку, спирт, да мясом забить холодильник.

– Бездельники. А у нас настоящая работа.

– Поэтому рожать я буду одна, без мужа!..

– Зачем вы так? Приедет… А то, может, в Усть-Омчуг, там отличные врачи…

– Нет. Тогда уж в Саратов, к родителям.

Цукан пьет кофе без сахара, морщится, не понимая прелести этого напитка. Рассказывает о перспективах разработки нового золоторудного месторождения, что производственные активы артели вырастут в десятки раз.

– Нужно, чтобы Иван занялся Зимнояхом.

Ольга его не понимает. Они словно из разных миров. Нарецкая говорит:

– Будь моя воля, я распродала бы ваши бульдозеры и уехала в Калифорнию. Открыла бы художественную галерею…

Огорчился Цукан от такого откровенного неприятия дел их старательских, с которых не только можно кормиться, но и чувствовать себя человеком, независимым и свободным. Но Ивану ничего не сказал, представляя, как ему непросто прорываться через эту отчужденность жены. И все же сын молодец. Порадовал, настоял на своем, внука решили назвать Федором, в честь деда.

Цукан мысленно проецирует на стене карт-план, маршрут проводки в Зейский район бульдозерной техники и экскаваторов по зимнику через Аюнский перевал к верховьям водораздела Гилюя от станции Дипкун. Он заранее определил, что промприборы придется забрасывать вертолетом, а разборно-щитовые дома и стройматериалы можно попробовать поднять по Гилюю на катере от паромной переправы во время весеннего паводка.

Глава 32. Америка

Полсуток до Москвы они летели весело, на кураже. Тихонько выпивали шведский «Абсолют», Шуляков перемигивался с хорошенькой стюардессой. В Шереметьево Кнехта неожиданно развезло. Сашка тащил его на себе в зал ожидания и поругивался: «Расслабился, урка, а в кейсе ценные бумаги на миллиард».

Из Шереметьева он однажды летал в Кёльн на молодежное первенство Европы, в памяти все затушевалось, надо искать терминал «В» для вылета в Америку, а на руке висит понурый «смотрящий». Прислонил Кнехта к стене, кейс браслетом к руке пристегнул, сам к стойке информации, продолжая глазами косить за спину. Пояснения получил, обернулся, а Кнехта нет. Метнулся сквозь мешанину людскую с захолодевшим от страха нутром… Кнехт сидел на корточках у стены в позе колымского чифириста и что-то бурчал матерное, рыская по сторонам глазами.

– Бля буду – вырубился! Чайку бы…

Присели в кафе у барной стойки.

– Парень, сделай крепкого чаю.

Бармен посмотрел непонимающе, сунул в чашки пакетики.

– «Липтон», другого нет.

– Ладно, положи в кружку парочку этих гандонов. Москва! Чай заваривать разучились.

После горячего чая с глотком водки, Кнехт повеселел, начал балагурить как ни в чем не бывало: «Сашок, падлой буду, не ожидал. Расслабон вышел. Но теперь полный порядок».

Затяжная война с ингушами притомила, что он старался не показать, как и не поминать убитых, а таких набралось добрый десяток за последние годы. Внешне спокойный, меланхоличный, Леха Кнехт мог в любую минуту преобразиться, стать похожим на хищную рысь, верткую страшную кошку, с ней даже медведю не сладить. Он тридцать лет играл в эту страшную игру и катил под разбитного парня, которому всё по барабану. И никому бы не признался, что Америка пугала хуже, чем таежная глушь, что скрежетала душа и подсказывала, что теперь влез не в свое дело, а уже остановиться не мог. Мог только доказывать, что если Кнехт дал слово, то будет держать, как это было не раз. Еще хотелось доказать Джему и его шестеркам, что работа по золоту круче, чем завоз подержанного автохлама из Японии. Тут счет идет на миллиарды.

На паспортном контроле Кнехта продержали дольше всех. Попросили снять перчатки. Вызвали старшего смены и минут пять между собой вели переговоры, склоняясь к компьютеру. Кнехт взмок в своем длиннополом кашемировом пальто, но продолжал улыбаться, вежливо отвечать на вопросы, когда припекало, он умел обходиться без жаргона, руки прятал в карманы пальто, чтобы не светиться темными наколками на пальцах обеих рук.

Многоуровневый аэропорт в Сан-Франциско удивил обоих. Они приостановились в зале ожидания, где вся стена увешана позолоченными саксофонами.

– Класс!

Потом поднялись по эскалатору на третий уровень,