— Вроде твоей хижины?

Она молча кивает. Вполне понимаю её смущение. Она ведьуверилась в том, что я тоже пространственный дизайнер. А увидела убогуюквартирку, пусть и хорошо нарисованную, но явно недостойную такой чести — бытьувековеченной в виртуальности.

— Пойдём, — говорю я. — Неудачник, мы на минуту выйдем! Есличто, мы в подъезде!

Вика послушно идёт за мной.

На площадке чисто и тихо. Я прикладываю палец к губам:

— Т-с! Не надо никого беспокоить!

— Ты же говорил, в доме никого… — шепчет Вика.

— А вдруг? — таинственно отвечаю я. Подхожу к дверинапротив, извлекаю из кармана гнутый кусок проволоки. Примерно так япредставляю себе отмычку.

Вика ждёт, она уже заинтригована.

Я тереблю проволокой в чужом замке. Конечно же, онподдаётся. Так ведь было задумано. И мы входим.

Это большая трёхкомнатная квартира. На вешалке — одежда,плащи, куртки. К стене прислонён детский велосипед. Обувь раскидана вдольстены. Я подаю Вике тапочки, переобуваюсь сам, и говорю:

— У них принято переобуваться. Семья большая, четверо детей,натаскали бы грязи. И полы холодные…

Вика молчит, она приняла правила игры.

Заглядываем на кухню. Старенький польский гарнитур, ещёсоветских времён. Очень-очень много банок с приправами, каких-то солений,варенья в банках. На плите — горячая кастрюля с борщом, сковорода с котлетами.В окнах — тихая зелёная улочка, и Вика мгновенно прилипает к окну. На площадкегалдят дети, женщина выгуливает у самого подъезда старого, медлительногопуделя.

— Кто здесь живёт? — спрашивает Вика.

— Я знаю их только по именам. Виктор Павлович и АннаПетровна. Старшая дочка — Лида, заканчивает школу. И трое пацанов — Олег,Костя, Игорь.

Поколебавшись, добавляю:

— Пуделя зовут Герда. В общем-то, я не люблю, когда собакназывают человеческими именами. Но они так захотели.

— А что за город?

— Витебск. Кажется, Витебск.

Вика становится ко мне спиной, строго говорит:

— Не суйся на глаза.

С минуту она разглядывает кухню, выскочив из виртуальности.Потом, погрузившись обратно, поворачивается ко мне, и спрашивает:

— Так — везде?

Я киваю.

— Хозяев нет дома, но квартиры живут, — шепчет Вика. —Рубашка на спинке стула, игрушки, разбросанные по полу, капающий кран и мусор,заметённый холостяком под диван… Так?

Молчу.

— Лёнька, а ты — нормальный? — тихо спрашивает Вика. — Ястроила горы, где нет, и не должно было быть людей… тоже странно, наверное. Ноя не очень люблю людей.

— Не ври, — прошу я.

— А ты построил дом, в котором никогда не будут жить. Нет,дом, где почти живут. Дымящаяся трубка в пепельнице и горячий чайник на плите…Панельная «Мария Целеста». Зачем, Лёня?

— Я не вправе был их селить по-настоящему. Придумыватьхарактеры и лица, горе и радость. Пусть так… только вещи. Они тоже могут многоерассказать.

Мне всё кажется, что она не понимает. Не может понять доконца, и я говорю, взахлёб, торопливо:

— Ниже этажом живёт парнишка, меломан. Он из Подольска.Иногда он увлекается и включает свой магнитофон так громко, что приходитсястучать в пол. Но он неплохой парень, он сразу делает тише. У него отличнаяколлекция, там и кассеты, и винил, и сиди-диски. Всего понемногу. Большевинила, он сейчас копейки стоит, никому не нужен, а у него проигрыватель«Вега», старый, но неплохо крутит. А на шестом этаже такой странный тип, он,кажется, инженер, работает на тульском заводе, раньше делал оружие, сейчас —всякий ширпотреб. Мечтает писать любовные детективы, придумал вот такой жанр…Он их и пишет, печатает на машинке по вечерам, но никому не показывает. Сампонимает, что плохо выходит, редкий такой тип графомана, безобидный. Я иногдабрал его рукописи, смотрел, это и вправду ерунда, но добрая такая, наивная, емунадо было родиться в восемнадцатом веке…

Вика не отвечает, и я продолжаю, уже понимаю — ошибся, и ненадо было показывать ей эту пустую квартиру, а тем более — говорить о других,ей не понять эту странную блажь, этот бред, который я строил два года…

— На третьем этаже — старушка, одна в трёхкомнатной, ейтяжело живётся, я знаю. Тем более, она откуда-то с Украины, из Харькова,кажется. Телевизор включает, только когда идёт мыльная опера, и то делаетяркость послабее — думает, что так тока меньше уходит и кинескоп не портится…Но она боится пускать постояльцев или разменивать квартиру, может быть, иправильно. Я редко к ней захожу, я ведь ничем не могу помочь, а мне страшносмотреть, как она живёт. Особенно перед праздниками, знаешь, самая страшнаянищета — это нищета, которая пытается встретить Новый Год. Дети её забыли, аможет быть, и не было детей, или погибли на войнах, у неё фотография на стене —паренёк в российской военной форме…

Вика молчит.

— На втором — парочка, они смешные. Год всего женаты. ИзУфы. Постоянно ругаются и мирятся, иногда слышно в подъезде… а потом то чашкаразбита, то дверью так хлопнули, что посыпалась штукатурка. А мне всё равнокажется, что они не разведутся. Их что-то держит вместе, то ли тайна какая-то,то ли любовь, а может, и то и другое; любовь — это тоже тайна. А трёхкомнатнаятам пустая… совсем. Жила еврейская семья, уехали, квартиру продали какой-топосреднической фирме, а та что-то никак не перепродаст. Может, заломили много,квартира в Москве, в хорошем районе…

Я задохнусь в этой тишине, в её молчании.

— На первом старик-инвалид, на костылях. Может быть, самыйшумный и едкий в Курске. Скандалит в магазинах, ругается с соседями, я всегдапроскакиваю первый этаж побыстрее, боюсь с ним сцепиться, а это неправильнобудет, он ведь не виноват, что стал таким… это жизнь. Жизнь…

Сам понимаю, как нелепо звучит это слово.

Жизнь? Какая жизнь — в пустых квартирах нарисованного дома,в этих бетонных усыпальницах, где только вещи помнят людей. Меня бы нейтроннаябомба оценила, а не живая женщина.

Я и впрямь идиот. Клинический случай. Что ж, всё польза,Вика может разрабатывать новую тему.

— Лёнька… — говорит она. — Господи, Лёнька, да что с тобойслучилось?

Ну вот…

— Прости меня, — произносит Вика. — Все эти мои вопли… оработе с психопатами… о сволочах… если бы меня ударило так, как тебя…

— Вика… — я ничего уже не понимаю.

— Тебя кто-то бросил, тебя кто-то предал? Ты потерял идеалы,в которые хотел верить? И опустил руки? — спрашивает она тихо. — Ты не веришь,что способен кому-то помочь, сделать хоть каплю добра? И убежал сюда, вглубину, в сказку? Ты ведь и впрямь умеешь любить, но боишься своей любви?