явно что-то не так, иначе соседи не смотрели бы на них с Хестер с такой жалостью, едва лишь о нем заходил разговор. Натан понимал, что это значит, но гордость не давала спросить. И адвокат Лоусон тоже все больше отмалчивался, когда он справлялся у него, как дела у его мальчика и какой выйдет из него законник. «Смилуйся Господь над нами с Хестер, не дай сыну сбиться с пути!» — не в силах заснуть, молился Натан. Может, это просто бессонница навевает на него всякие страхи. В возрасте сына он тоже мог просадить все деньги, что попадали ему в руки, но он сам их зарабатывал, а это совсем иное дело. Да, в их возрасте непросто воспитывать дитя: слишком они поздно им обзавелись!

На следующее утро Натан оседлал кобылу Могги и отправился в Хайминстер повидаться с мистером Лоусоном. Любого, кто видел бы, как он выезжал со двора и как вернулся, поразила бы произошедшая с ним перемена — была она столь сильная, что ее не объяснишь просто усталостью, естественной для человека его возраста после трудового дня. Он едва держал поводья в руках, так что Могги могла бы одним рывком опрокинуть седока, и, склонив голову на грудь, устремил долгий немигающий взгляд на что-то видимое ему одному. Подъезжая к дому, Натан попытался собраться с силами и сказал себе: «Не стоит их пугать: мальчики есть мальчики, но все же, как он ни молод, вот уж не думал, что он так бестолков. Что ж, глядишь, Лондон прибавит ему ума. Да и в любом случае лучше поскорее отослать его подальше от таких дурных парней, как Уилл Хокер и его дружки. Это они сбивают сына с толку. Он был славным парнем, покуда не свел знакомства с ними, ей-ей, таким славным…»

Подъезжая к дому, где уже ждали его Бесси и Хестер, он постарался на время забыть о тревогах. Обе женщины бросились к нему навстречу, протянули руки, чтобы помочь снять куртку, но Натан отстранил их:

— Полегче, девочки, полегче! Неужели я уже так немощен, что и выпутаться из одежки не в силах без посторонней помощи?

Он все говорил что-то и говорил, стараясь хоть на время удержать их от расспросов о том, что занимало сердца всех троих. Но тяни не тяни — вечно оттягивать невозможно, и жене неустанными расспросами удалось вытянуть из него куда больше, чем он сперва собирался рассказать, и более чем достаточно, чтобы горько опечалить обеих слушательниц, но все же самое худшее славный старик схоронил в глубине души.

На следующий день Бенджамин приехал домой, чтобы провести там неделю-другую, прежде чем пуститься в свой великий поход в Лондон. Отец держался с ним отчужденно, важно и печально. Бесси же, которая сперва всячески выказывала свой гнев, наговорила Бенджамину немало резких слов, постепенно начала даже обижаться на дядю. Ну зачем он так долго упорствует и все еще суров с сыном? Бенджамин ведь вот-вот уедет. Что до тети, то она трепетно хлопотала вокруг комодов и ящиков для белья, словно боялась хотя бы на миг задуматься о прошлом или будущем. Лишь пару раз она подошла к сидевшему у камина сыну и, склонившись над ним, поцеловала в щеку, погладила по голове. Впоследствии — много лет спустя — Бесси вспоминала, как в один из этих разов он с нервным раздражением отдернул голову и пробормотал так, чтобы мать не слышала:

— Неужели нельзя просто оставить человека в покое?

По отношению же к самой Бесси он держался с отменной учтивостью. Никакое другое слово не может так точно описать его манеру: не тепло, не нежно, не по-братски, но с претензиями на безукоризненную вежливость по отношению к ней как к привлекательной молодой особе. Но учтивость эта совершенно терялась в небрежной и грубоватой манере держаться с матерью или угрюмом молчании перед отцом. Пару раз он даже рискнул отпустить кузине комплимент по поводу ее внешности. Бесси замерла, изумленно глядя на него.

— С чего бы это тебе вдруг вздумалось заводить речь о моих глазах? Неужто они так изменились с тех пор, как ты последний раз видел их? Уж лучше бы помог матери найти оброненные спицы — ты что, не замечаешь, что бедняжка плохо видит в потемках?

И все же Бесси вспоминала любезные слова кузена еще долго после того, как он о них и думать забыл, и все гадала, какие же на самом-то деле у нее глаза. Много дней после его отъезда она жадно вглядывалась в маленькое овальное зеркало, что обычно висело на стене ее крохотной комнатенки (но по такому поводу Бесси снимала его), придирчиво рассматривая глаза, которые он так нахваливал, и бормоча про себя: «Миленькие ласковые серые глазки! Хорошенькие серые глазки!» — пока, наконец, не вспыхивала точно маков цвет и со смехом не вешала зеркало обратно на стену.

В те дни, когда он собирался в какие-то неясные дали и неясное место — город Лондон, — Бесси старалась забыть все дурное в нем, все, что шло вразрез с тем, как, по ее мнению, примерному сыну подобало чтить и уважать своих родителей. И многое, очень многое, приходилось ей забывать: например, сколь презрительно он отверг домотканые и самошитые рубашки, над которыми с такой радостью трудились его матушка и сама Бесси. Правда, он мог не знать — нашептывала ей любовь, — с каким тщанием прялись тонкие и ровные нити, как, отбелив на солнечном лугу и соткав пряжу, любящие женщины снова раскладывали полотно на душистой летней траве, и оно ночь за ночью омывалось чистой росой. Он не знал — никто, кроме Бесси, не знал, — сколько неуклюжих или неверных стежков, которые не могли распознать ослабевшие глаза его матери (невзирая на немощь, она упорно желала делать все самое главное сама) потом, по ночам, перешивала проворными пальцами Бесси в своей комнате. Всего этого он не знал — иначе ни за что не стал бы пенять на грубую ткань и старомодный покрой этих сорочек, не стал бы вымогать у старой матушки деньги, отложенные с продажи яиц и масла на покупку модного льна в Хайминстере.

Хорошо, однако, было для душевного спокойствия Бесси, когда эти жалкие сбережения Хестер вышли из своего хранилища — старого чайника — на белый свет, что девушка не знала, как часто и с каким трудом ее тетя, бывало, пересчитывала эти монеты, то и дело ошибаясь, путая гинеи с шиллингами, сбиваясь и начиная сызнова, так что редко насчитывала один