— Затем открыты были земские и городские общественные учреждения — говорильни, в которых не занимаются действительным делом, а разглагольствуют вкривь и вкось о самых важных государственных вопросах, вовсе не подлежащих ведению говорящих, — продолжал Константин Петрович напряженным от негодования голосом.

Подобную трактовку дали земству и передвижники, и Лев Николаевич Толстой, и Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, имя которого поспешили содрать с Петербургской публичной библиотеки, — а он ведь не ответствен за то, что его творчеством орудовали в борьбе с политическими противниками Владимир Ленин! — и все, кому в корыстных целях не лень было использовать неудачную бюрократическую форму управления.

— И кто же разглагольствует, кто орудует в этих говорильнях? Люди негодные, безнравственные, между которыми видное положение занимают лица, не живущие со своим семейством, предающиеся разврату, помышляющие лишь о личной выгоде, ищущие популярности и вносящие во все всякую смуту.

Далее его речь, изобилующая намеками, обрушилась на судебные учреждения и адвокатуру, на совести которых безнаказанность преступников. Свобода печати, этой самой ужасной говорильни, возводящей хулу на власть и разжигающей страсти, побуждающие народ к самым вопиющим беззакониям, стала предметом особого осуждения обер-прокурора. Бурные эмоции завершились призывом к покаянию:

— Я не буду говорить о вине злодеев…

И он действительно, щадя императора, не коснулся такой выигрышной для политической критики темы, зато ударил Верховную распорядительную комиссию не в бровь, а в глаз. Именно она во главе с бархатным диктатором сквозь пальцы смотрела на то, что в последние годы творилось вокруг покойного императора. Постоянные охранители — всякие дворжицкие, кохи, кулебякины и прочие — не исполнили свой долг. Они ничего не слыхали об орсиньевских методах, не предприняли необходимых мер, даже не обследовали дорогу. Никто не ехал впереди кареты. Она не была окружена конвойными казаками. Дворжицкий не мог предположить, что рядом с Рысаковым притаился другой метальщик. Словом, лица, которым была доверена жизнь царя, не проявили ни знаний, ни энергии, ни опытности.

Все, о чем я сейчас пишу, лишь подразумевалось обер-прокурором. Кое-как под руководством Баранова и Плеве он овладел азами полицейской охраны. Если бы Константин Петрович решил упомянуть о злодеях и кровавом преступлении на набережной Екатерининского канала, то неминуемо вынужден был бы коснуться деятельности Лорис-Меликова как министра внутренних дел. А Михаил Тариелович пока не собирался сдавать власть, опираясь на влиятельных сторонников.

— И все мы, от первого до последнего, должны каяться в том, что так легко смотрели на совершавшееся вокруг нас. — Голос Константина Петровича постепенно слабел: силы оставляли его.

Обер-прокурору никто не отважился возразить прямо. Безопасность обитателей Зимнего, Аничкова, Петергофа, Царского Села, Ливадии и других резиденций верхушка корпуса жандармов и Министерства внутренних дел просто упустила из поля зрения. Жизнь катилась по старинке. Охота за революционерами смахивала на ловлю мух. Мухи чуяли приближение врага заранее и принимали меры предосторожности. Чаще всего только случай или предательство отдавали террористов в руки сыска.

— Все мы виновны в том, что, несмотря на постоянно повторявшиеся покушения на жизнь общего нашего благодетеля, мы, в бездеятельности и апатии нашей, не сумели охранить праведника. На нас всех лежит клеймо несмываемого позора, павшего на русскую землю. Все мы должны каяться!.

И Константин Петрович сел, бледнея от упадка физических и нравственных сил, бросив последней фразой спасительный круг императору, который тут же подобрал его, воскликнув:

— Сущая правда, все мы виновны! Я первый обвиняю себя.

Но Константин Петрович не был бы Константином Петровичем, если бы не прибавил:

— В такое ужасное время, государь, надобно думать не об учреждении новой говорильни, в которой произносились бы новые растлевающие речи, а о деле. Нужно действовать!

Волнение обер-прокурора передалось присутствующим. Приведенные аргументы оставляли сильное впечатление. Корабль нововведений Лорис-Меликова и Абазы выбросило на рифы, в его корпусе образовались огромные пробоины, тяжелая вода заполняла трюмы. Болезненно багровое, тонущее на западе солнце выхватывало из сумрака весьма неприглядную картину. Матросы на терпящем бедствие корабле хватались за что придется, пытаясь удержаться на омываемой бушующими волнами палубе. Сейчас эта детская аллегорическая картинка из приключенческой книжки всплыла в сознании Константина Петровича. Он сидел с полуприкрытыми глазами, стараясь обрести былое равновесие. Один из матросов, летящих во вспененную пропасть, быстро поднялся с кресла, даже можно сказать — вскочил и решительным голосом заявил:

— Ваше величество, речь обер-прокурора Святейшего синода есть, в сущности, обвинительный акт против царствования того самого государя, которого безвременную кончину мы все оплакиваем.

Константин Петрович резко повернулся и пристально посмотрел на курносый профиль ловкого финансиста: вторая половина лица была скрыта. Впервые характеристика его взглядов была сформулирована в присутствии монарха и произнесена с такой неприличной откровенностью. Да, Константин Петрович выступил с обвинительной речью, но если Абаза предполагает, что мнимая свобода — свобода говорилен — принесет ему и иже с ним прямую экономическую выгоду, то он заблуждается. Свобода говорилен у нас, в России, приведет к ужасающей вспышке террора, бессмысленным революциям, разрушительным по своим последствиям, и самой жесточайшей в истории человечества диктатуре какого-нибудь офицеришки или, того плоше, сапожника. Якобинцы и их неблагодарный и неблагородный наследник Наполеон Бонапарт покажутся добрыми и сражающимися за справедливость святочными персонажами из рождественской сказки.

Первой жертвой, безусловно, падут сам Абаза и его проклятая биржа. Синод — худо-бедно — еще уцелеет на какое-то время, хотя церкви превратят в конюшни и склады для гниющего картофеля, но две-три на губернию, по-видимому, оставят для вымирающих старух, сыновей которых заберут в войска, а биржи и собственность русские бланкисты и прудонисты ударом серпа возьмут под корень. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это предугадать.

Абаза, однако, уже ничего не видел перед собой. Его, как выражался позднейший поклонник экономической свободы и беспрепятственного перемещения капиталов бессмертный Остап Бендер, несло! Александр Агеевич отважился дать бой Константину Петровичу на обер-прокурорском поле. Он не понимал, что провидческий дар Константина Петровича обладает более очевидной энергетикой и магнетизмом, но это в свою очередь, конечно, не означает бесспорной его правоты всегда и во всем. Умение обнажить отрицательные черты в любых событиях — одно из удивительных качеств интеллекта обер-прокурора. Здесь он никогда не ошибался. Такую сторону натуры окружающие чувствовали и понимали, но использовать в должной мере были не в состоянии, превратив обер-прокурора в мишень для иронических стрел.