В конце месяца петербургское и московское общество ждало приговора. Кто-то распускал упорные слухи, что государь пойдет навстречу левым кругам и отменит полагающуюся по закону казнь. Раздавались голоса в поддержку мнения Владимира Соловьева и Льва Толстого. Недружные между собой, они выступали как бы в одном ряду. Федор Достоевский умер в январе. Кто теперь из интеллектуальной элиты поднимется на защиту царя? Кто открытой силой духа и гения выкажет себя подлинным сторонником самодержавия и истинным христианином без подмеса?

В предпоследний день марта Константин Петрович после очередной беседы с Набоковым о том, что происходит в зале суда, возвратившись на Литейный, не раздумывая и не колеблясь написал, что называется, сплеча и от сердца: «Ваше императорское величество. Простите, ради Бога, что я так часто тревожу Вас и беспокою. Сегодня пущена в ход мысль, что иные считают возможным избавление осужденных преступников от смертной казни. Уже распространяемся между русскими людьми страх, что могут представить Вашему величеству извращенные мысли и убедить Вас к помилованию преступников. Слух этот дошел до старика графа Строганова, который приехал ко мне сегодня в волнении».

Еще несколько лет назад невозможно было вообразить, что потомок славных поморов и солеваров, ставший, в совершенном смысле слова, аристократом, запросто навестит выходца из духовного клира. Но каких только кренделей не выписывает судьба! Талантливый человек, сохранивший, в сущности, характерные черты простолюдина, всегда пробьет путь наверх и без лживых и заемных — французских — лозунгов. Волею судьбы он войдет в классную комнату наследников русского престола. А неталантливые середнячки наверху не нужны: они — помеха!

«Может ли это случиться? — выбрасывал мелкий бисер на бумагу обер-прокурор. — Нет, нет и тысячу раз нет — этого быть не может, чтобы Вы перед лицом всего народа русского, в такую минуту простили убийц отца Вашего, русского государя, за кровь которого вся земля (кроме немногих ослабевших умом и сердцем) требует мщения и громко ропщет, что оно замедляется.

Если бы это могло случиться, верьте мне, государь, это будет принято за грех великий и поколеблет сердца всех Ваших подданных. Я русский человек и знаю, что чувствует народ и чего требует. В эту минуту все жаждут возмездия. Тот из этих злодеев, кто избежит смерти, будет тотчас же строить новые ковы. Ради бога, Ваше величество, — да не проникнет в сердце к Вам голос лести и мечтательности». Как точно поставлены последние слова! Да, именно голос лести и мечтательности. И как ясно утверждено!

На обер-прокурорском тексте письма имеется резолюция императора: «Будьте спокойны, с подобными предложениями ко мне не посмеют прийти никто, и что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь».

И собственное послание Константин Петрович получил назад. Жест императора понятен. Он хотел успокоить обер-прокурора, отправив в его распоряжение неформальное, однако вполне историческое обещание. Тяжелое, трудное письмо для христианина, и тяжелый, трудный ответ для монарха. Оказать милость, пойти навстречу, наконец, в какой-то степени простить врагов наших легче и проще, чем остаться верным долгу и казнить даже очевидных злодеев. Прочитав впервые этот обмен мнениями, я какое-то время не мог прийти в себя. Казни требовал не только Константин Петрович Победоносцев, опытнейший юрист и законник, но — прибавлю — казни требовал обер-прокурор Святейшего синода, долгом своим призванный к милосердию. Правовед оказывал воздействие на главу государства. По-человечески можно объяснить состояние верного трону обитателя дома на Литейном, но с точки зрения высшего закона, с точки зрения христианских догматов здесь есть определяющие поведение и поступки тонкости, над которыми стоит задуматься. Какое разочарование должен был пережить Константин Петрович, чтобы вмешаться и вмешаться прямо в процесс судопроизводства и требовать казни не как гражданин и член общества, а как близкий к монарху государственный деятель, имеющий доступ к престолу и обладающий на то возможностями! Читающий такого рода переломные документы нередко ставит себя в центр события и невольно примеривается: как бы он поступил? Я не избежал подобной участи. При всей ненависти к террору, при всем отрицании народовольцев и их бессмысленных теорий, при всем отторжении революционных деяний я вряд ли отважился бы на что-либо подобное. Федор Михайлович Достоевский говорил, что он не смог бы донести в полицию, если бы узнал о готовящемся покушении. Речь тогда не шла о монархе. А вот граф Ростовцев — человек чистых помыслов — смог. Толстой выступил против казни. Смерть Достоевского избавила его от принятия решения. И слава богу! Письмо Константина Петровича оставим на его совести.

Позади меня находилось большое полукруглое, помнится, окно с переплетами, выложенными красивым геометрическим узором. Я безотчетно оглянулся — стекло, толстое и чисто отмытое, пронизывали солнечные лучи. Оно светилось и просвечивалось, как магический кристалл. Я приблизился к нему, к этому кристаллическому окну, и, чуть наклонившись, взглянул вниз. Справа и слева висели картины в тяжелых золоченых рамах, в простенках стояли на подставках мраморные изваяния чьих-то голов. Не удается сейчас воссоздать в сознании, каким мастерам принадлежали полотна и скульптуры. Другое впечатление, и более мощное, вытеснило все окружающее, кроме маленькой седоватой старушки в форменном кителе и длинноватой черной юбке, сидевшей на стуле у дальней высокой коричневой двери, открытой настежь. Она следила за мной из своего угла и, когда я направился к сияющему окну, приподнялась и медленно направилась туда, где я стоял. Ее движения я видел боковым зрением.

Я не поверил собственным глазам. Снизу, прямо по линии взора, вверх, из земли, рыхловатой и покрытой неухоженной зеленью — дикорастущей, выдирались с упрямо наклоненной и оскаленной мордой огромный конь и всадник в кубанке, с окладистой бородой, в мундире и увесистых сапогах — я видел обоих, хотя статуя несколько кренилась набок и отчасти уходила в почву. Она, эта статуя, в странном положении валялась в квадратном дворике Эрмитажа. Я успел рассмотреть ее подробно, пока служительница не подошла ко мне и не остановилась рядом. Пораженный зрелищем, я молчал. Я не сразу узнал произведение, известное и раньше по фотографиям и рисункам.

— Перед вами памятник Александру III, — произнесла механическим голосом старушка, — российскому императору. Воздвиг эту конную статую на Знаменской площади у Николаевского вокзала Паоло Трубецкой. И вот теперь она хранится здесь. Ничья рука не поднялась уничтожить шедевр.

Храбрая старушенция! В самом начале шестидесятых годов — в вольные и благословенные хрущевские времена — легко было вылететь с работы за подобные речи. А без работы на нищенскую советскую пенсию в Ленинграде не проживешь. В Ленинграде вообще сложнее существовать, чем в Москве. Транспорт битком набит и ходит нерегулярно, с перебоями. Продуктов в магазинах мало, и сметают их с прилавков быстро, правда, на Невском в половине шестого неподалеку от «Норда» открывается кафе. Это свидетельствует, что горсовет заботится о людях, переживших блокаду. Несколько ступенек в полуподвал, и ты в теплом, пахнущем жареным луком помещении. Тарелка гречневой каши и сладкий — консервированный — кофе с молоком за пустяковую плату голодному и бездомному обеспечены. Наискосок от белоколонного филармонического зала — гастроном, после концерта тарелка с вечной гречкой и пара сосисок в угловой стоячке спасают от головокружения. Стоит порция недорого, впрочем, и билет на Мравинского доступен. Долго потом в ушах звучит музыка, и видишь длинную, обтянутую черным фраком спину и сдержанный жест — даже не жест, а намек на жест — руки с коротенькой, еле заметной дирижерской палочкой.