— Если Константин Петрович прав, если взгляды его правильны, то вы должны, государь, уволить от министерских должностей всех нас, принимавших участие в преобразованиях прошлого, скажу смело, великого царствования. — И Абаза, ничтоже сумняшеся, бросился в разверзшуюся перед ним пучину.

«За отставкой дело не станет, — подумал Валуев. — Других наберут с бору по сосенке. Чем Бунге хуже Абазы? Не Бунге, так молоденьких пригласят — Витте или Вышнеградского. Да мало ли способных чиновников в Москве или провинции? Призовут хоть со студенческой скамьи. Напрасно Абаза строит из себя незаменимого». Так думал не один Валуев, но и Строганов, и Адлерберг, и принц Ольденбургский, и Маков. В России способных людей пруд пруди.

Спасая положение Лорис-Меликова и свое, Абаза прибег к новым пропагандистским технологиям, пытаясь вышибить из-под обер-прокурора стул, который вполне можно назвать, в лучшем смысле термина, народно-патриотическим. Правда, обер-прокурор — личность более совершенная в нравственном отношении, чем Абаза, упомянутый скользкий народно-патриотический мотив использовал не с обычной для социалистических демагогов топорностью и вульгарностью. Однако опасная ситуация подталкивала к тому, чтобы пуститься во все тяжкие. И Абаза, не разбирая дороги, пустился.

— Смотреть на наше положение так мрачно, как смотрит Константин Петрович, может только тот, кто сомневается в будущем России, — заявил Абаза, — кто не уверен в ее жизненных силах.

Ни дать ни взять фраза из протокола заседаний всех и всяческих коммунистических синклитов, участники которых стремились перекусить горло друг у друга. Обер-прокурор до подобной адресной низости не опускался. Стоит заметить задним числом Александру Агеевичу, что предостережение не есть сомнение в чистом виде. А впрочем, кто сейчас помнит Абазу? И надо ли ему уделять так много времени? Между тем он подвергнут забвению совершенно напрасно хотя бы потому, что имеет почти точные аналоги в настоящем.

— Я, с моей стороны, решительно восстаю против таких взглядов и полагаю, что отечество наше призвано к великому еще будущему.

Откуда он списывал собственную речь, чьей лексикой пользовался? Какие темные силы им руководили? Страна катилась к революции, Великую реформу заляпали кровью, было абсолютно ясно, что никакие уступки не приведут к общественному миру и что террор будет продолжаться с удвоенной энергией, а при дворе у подножия трона легко отыскивались люди — будущие, между прочим, жертвы этого же террора, не желающие прямо посмотреть правде в лицо да еще прибегающие к словесному арсеналу парламентской демагогии.

И далее Абаза резко и точно сформулировал позицию либеральных бюрократов и сторонников реформ — позицию недальновидную и безжалостную, от которой тянуло демократическим шантажом. Слова Александра Агеевича рельефно передают царившую на совещании атмосферу. Они объясняют, почему ни убийство монарха, ни развернувшийся перед тем террор, ни туманное будущее не стали лейтмотивом и государственных собраний, и личных бесед. Известная доля замкнутого и даже подчеркнутого равнодушия, с которым верхние слои столичного политического бомонда приняли гибель императора, находит раскрытие в серединной части выступления Абазы. Нельзя не отметить, отдавая должное Александру Агеевичу, смелость, которую выказал ловкий финансист там, где всегда господствовала лесть, если не раболепие. В ответе Абазы явственно звучала колючая управленческая нота. Он подходил к случившемуся с иной меркой, не менее важной и серьезной, чем Владимир Соловьев и Лев Толстой, и лишь наша коммунистическая привычка замалчивать главное, исходящее не от популярных деятелей, не позволила людям и отечественной истории уловить жесткий голос Абазы, лишенный каких-либо сантиментов.

— Если при исполнении реформ, которыми покойный император вызвал Россию к новой жизни, и возникли некоторые явления неутешительные, то они не более как исключения, всегда и везде возможные и почти необходимые в положении, переходном от полного застоя к разумной гражданской свободе, — размеренно вещал Абаза, и по его высокомерному виду совершенно определялось, что он доволен отыскавшейся глубокой и изящной мыслью, будто бы скульптурно и выразительно формирующей позицию либеральных бюрократов.

Но то, что чудилось Абазе основательным и устойчивым, в историческом аспекте выглядело жалким и беспомощным, апеллирующим к западному революционному и контрреволюционному — силовому — опыту разрешения социальных и даже бюрократических конфликтов. Что Александр Агеевич называет неутешительными явлениями, исключительными и даже необходимыми? Смертельную бойню, развернутую террористами и подогреваемую прокламациями и отпетой пропагандой? Восемь покушений на императора? Так называемое хождение в народ с агитационными целями? Чигиринский заговор? Крестьянские бунты? Злобную «Тайную дружину»? Пылающие усадьбы? Продажное и болтливое земство? Опустошающее душу пьянство? Кровопролитную войну на Балканах? Нежелание ежедневно трудиться и в малой, внешне незаметной работе и усердной молитве проводить свои дни?

Теперь, оглядываясь назад, начинаешь постепенно понимать причину и разделять разочарования Константина Петровича, причину его мнимой, скорее, навязанной реакционности. Абаза выбрал исторически неосторожный и негуманный метод защиты собственных — клановых — интересов. Прогресс не в оголтелой и бесшабашной скачке из стороны в сторону, не в предпочтении завтрашнего дня сегодняшнему, а в уважении к проживаемой жизни и сиюминутном ее улучшении.

— С благими реформами минувшего царствования нельзя связывать постигшее нас несчастье — совершившееся у нас цареубийство. Злодеяние это ужасно. Но разве оно есть плод, возросший исключительно на русской почве? — спросил Абаза, разводя короткими руками в крахмальных манжетах, выскочивших из шитых золотом обшлагов.

«В том-то и дело, что убийства у нас заемные, — подумал Константин Петрович. — И почему же нельзя связывать постигшее нас несчастье с общим итогом минувших лет? На какой же почве вырос террор?»

— Разве социализм не есть в настоящее время всеобщая язва, с которой борется вся Европа? Разве не стреляли недавно в германского императора…

Да, стреляли, кивнул головой обер-прокурор, и если-бы мог добраться до уха Набокова, то шепнул бы: «Но в Берлине сразу ввели военное положение! А Лорис-Меликов что-то не спешит с чрезвычайными мерами».

— Разве не покушались убить короля итальянского и других государей? Разве на днях не было сделано в Лондоне покушение взорвать на воздух помещение лорда-мэра?

Все теории о народе-богоносце, особом пути России, уникальности и благодетельности русского самодержавия, о роли православия как фундамента, колоссального не только по своим размерам, но и по духовной мощи государственного образования, раскинувшегося от Балтики до Тихого океана и от Ледовитого до Черного моря, насмарку? Что за черт?! Итальянский король?! Какой-то там очередной лорд-мэр?! Да что Абаза, с ума сошел? И в присутствии монарха?! Прямо ему в глаза?! Вот наглядный пример преступной говорильни! А в двухстах метрах отсюда, по ту сторону Невы — рукой подать! — лежит в Петропавловском соборе не погребенный еще прах благодушного русского царя, который среди белого дня растерзан русскими же людьми! Нет, Абаза спятил!