Подобные наблюдения можно сделать и относительно хористок в наших музыкальных комедиях.

Что же касается других подразделений театра—актеров, писателей, режиссеров,— я думаю, лишь два первых заслуживают более пристального внимания, чем те, что уже рассмотрены. Режиссерами должны быть мужчины и женщины, достаточно талантливые, чтобы отдавать в их распоряжение произведения искусства. Я не верю, чтобы на их талант влиял их рост, рацион питания, место рождения или раса. Естественно, желательно, чтобы режиссер обладал культурным багажом, необходимым для данной пьесы, но мы без колебаний поручаем пьесы, происходящие в Японии, американцам или происходящие в Америке— заведомым англичанам. Когда это хорошие режиссеры, они ставят хорошо, когда плохие—плохо. Исходя из качеств постановки, я никогда не могла определить, какой у режиссера акцент,—только одно: профессионально и творчески ли выполнил он свою работу. Потребовалось бы действительно немало воображения, чтобы доказать, почему и в чем это должно быть иначе для режиссеров-негров.

Проблема привлечения негритянских актеров выдвигает, однако, ряд интересных вопросов, которые в иной социальной атмосфере, как можно доказать, представляли бы собой мелкие вопросы постановочной техники. Но в настоящее время в наиболее просвещенных театральных кругах существует поразительная и красноречивая двойственность в отношении участия актеров-негров. Как ни странно, люди, которым больше всего надоели и опротивели надетые на воображение современного театра шоры, как они их называют, в духе Ибсена и Шоу, которые мечтают о безоговорочной победе воображения и иллюзии, которые могут прочесть целую проповедь о том, что разбивать на сцене «настоящие яйца» — это филистерство, очень часто одними из первых вопят о предательстве «реалистических» позиций, стоит кому-нибудь заговорить о приглашении негра на роль белого. Это очень любопытно. Кто сказал, например, что царица Титания белая—или какая-нибудь еще? Или такой-то почтальон, полицейский, клерк или школьный приятель в современной пьесе? Или вся толпа в той массовой сцене в Нью-Йорке, которая якобы происходит на Таймс-сквер? Гораздо больше хитрости требуется, чтобы представить многие американские городские сцены без негров, нежели с ними.

Но в конечном счете защищать «цветной барьер» в театре — значит игнорировать или оспаривать сущность театра, которая всегда заключалась в иллюзии. Мы не берем слепых, чтобы играть слепых, или детей, чтобы играть детей. Мы не переносим на сцену южных особняков или океанов. В этом нет необходимости. Наш театр должен достичь достаточной степени зрелости й тонкости, чтобы устранить искусственные барьеры, чтобы признать, что любой актер, действительно подходящий для данной роли,—белый или черный—может при соответствующем грйме ее исполнить. Я не говорю, разумеется, о ролях, где оговорен цвет кожи и волос. Когда же такие вещи скорее безразличны, нежели существенны, их и нужно видеть, как они есть, а не превращать их в вымышленные основания для подобных барьеров.

В отношении писателей-негров все еще бытует убеждение, будто их произведения узко ограничены по материалу и, следовательно, не представляют интереса для широкой театральной публики. Подобное отношение трудно подтвердить, если посмотреть на последние шесть-семь лет, когда сразу целым трем сценариям негритянских писателей было дозволено дойти до Бродвея и предстать на суд публики. Интересно отметить, что из этих трех два были первоклассными. Первая пьеса после своего пребывания на Бродвее встретила радушную публику, упорно поддерживавшую ее вне Бродвея, а последовавший затем договор на съемки фильма принес довольно кругленькую сумму тем, кто ее финансировал. Вторая не только сорвала премию и при окончательном расчете принесла полтора миллиона; она прошла более года (отличный результат, если учесть, что пьесы идут в наши дни удручающе плохо) и была в этом сезоне включена в программу гастролей по всей стране, удостоилась перевода и постановки по всему свету, и лишь съемки фильма не позволили американской труппе отправиться на гастроли за границу, как требовало того наше правительство, чтобы представлять нашу национальную драматургию. Странный вид ограниченности. И даже третья постановка, ужасающая пьеска, шла, на мой взгляд, на несколько недель дольше, чем нужно, прежде чем уйти в небытие. Если посмотреть с любой точки зрения, Бродвей едва ли мог повторить подобный результат.

Не следует, как это часто делается, смешивать вышесказанное с постановками «негритянских шоу», написанных не негритянскими писателями. Это совсем иное дело. Такие шоу легче поставить, и они принадлежат к той области, которая требует наиболее революционных преобразований. Именно на наших драматургов и либреттистов падает в театре самая большая ответственность за то, чтобы представлять нам наш мир со все возрастающим пониманием и проникновением. С грустью приходится говорить, что—за очень немногими чудесными и достойными исключениями—традиция изображения негров, на которую они могли бы опереться в силу масштабов идущего исстари отчуждения, крайне бедна.

Негр, как его сначала изображали в прошлом, не существовал ни на суше, ни на море. Это редко бывал портрет человека, но только вместилище идеи, и идея эта была чисто романтической. По самой своей природе белые в своем превосходстве жаждали, чтобы негр был доволен «своим местом»; всегда хочется верить, что кто-то другой весел, довольствуясь «ровным счетом ничем». Поскольку негры из реальной жизни—с их историей восстаний, «подземных дорог», массовых вступлений в армию северян, петиций, делегаций, организаций, прессы,, литературы и даже музыки протеста—не оправдывали возложенных на них ожиданий, белые писатели не преминули заселить свой «негритянский мир» неграми, которые, казалось, не ведали о невыносимости рабства и о том, что сохранившееся и в дальнейшем угнетение— сущий ад на земле. Таким образом, в вымышленном мире Порги и Брутуса Джонса осуждаются слабости только других негров; во всем остальном бешеные страсти этой особо счастливой породы ограничены сугубо сексом, спиртным и сверхбезумным помешательством мистического свойства, обычно на «энтой или той бабе». Более обширная область их мук и упований ускользала от их создателей, выявляя, что великие в иных отношениях художественные гении не способны признать сложность, универсально присущую человечеству.

Это не означает, что причиной всегда был злой умысел. Было бы так же глупо считать, что Марк Твен или миссис Стоу пытались обезвредить свой собственный гуманистический протест, как и полагать, что Марку Коннелли, работавшему в иной манере, когда-либо приходило в голову, что его «Зеленые пастбища»— расистское произведение. Скорее дело тут в отчасти невинном культурном наследстве, которое в силу собственной необходимости было исполнено страстного желания верить среди прочего в огромное очарование народов, «похожих на детей». Вероятно, из этого представления и развилась тенденция считать, что драматические и музыкальные произведения, не предназначенные специально для негров, становятся «чудными» в исполнении «цветных трупп». Этой изумительной идее мы обязаны в прошлом сокровищами вроде «Кармен Джонс», и, несомненно, до того как она истощится, нас в будущем еще попотчуют чем-нибудь вроде «Милашки Тоски».