Что такое депутат, он представлял смутно. Больше по критикеда по нападкам прессы: в Думе, мол, только воруют да неправильно склоняютглаголы. А еще не ходят на заседания, из-за чего вечно нет кворума, и потому непринимается не то бюджет, не то Уголовный кодекс. Но он же скиф, черт быпобрал… или не черт, у скифов должно быть что-то другое. Он должен себя вестииначе даже в Думе! Чтобы сразу отличался. Чтобы стал если не примером, сейчас входу другие примеры, то хотя бы той белой вороной, что именно белая, а не сераяили черная!

Яна заботливо подкладывала ему на блюдце бутерброды. Он ел,не замечая, что ест. Если бы она подложила его грязные носки, сжевал бымашинально их точно так же, не замечая ни вкуса, ни бодрящего аромата.

Депутат! Депутат Государственной думы. Вот куда завела ихролевуха, веселый треп, желание повыпендриваться перед красивой телкой. Атеперь есть движение скифов, что имеет отделения по всей стране и даже зарубежом. Есть структуры, которые незримо поддерживают скифов, не ставя никакихусловий. Что при этом имеют в виду, зачем им это, пока неясно, а ломать головунад этим не хочется. Да и некогда.

Он ощутил, как на плечи незримо давило нечто тяжелое, чточеловек совестливый назвал бы ответственностью. В виски стучало, а когда повернулголову, слева в черепе предостерегающе стегнуло болью.

Яна сказала деловито:

— Все, я побежала. Не провожай, я уже не кунгурка.

— Когда освободишься?

— Не знаю. Мои эскизы приняты на выставку. Но придетсяеще подсуетиться, сам понимаешь.

Челюсти стиснулись, словно капкан. Да, он понимал, чтозначит подсуетиться.

После ухода Яны он выпил еще кофе, хотя и так из ушейвыплескивается, привычно заглянул в другую комнату, как там дед, сердцеболезненно сжалось. Нет деда. Ушел гордец, не желал, чтобы за ним судновыносили…

В раковине груда немытой посуды, на столе огрызок вчерашнейбулки. Нет, этой ерундой Яна заниматься не стала, теперь она уже работает поспециальности. Скоро и квартиру снимет, а пока спит под одним одеялом сАлексеем…

Он оглянулся на заполненную до краев раковину. Он скиф, аведет себя как типичный русский интеллигент. Если он скиф, то надо убиратьмусор, даже если от этого чище не станет. Надо мыть тарелки, даже если легчесложить их в ванну и потом перемыть всю посуду за неделю. Надо застилатькровать, даже если вечером ее снова раскладывать. Надо спускать за собой воду всортире, даже если сортир засран по уши. Надо бросать бумажку в урну, даже еслиулица завалена мусором. Ибо те, кто, рассуждая рационально, этого не делает, —плохие люди. Даже не скифы, а просто плохие люди.

Звякнул телефон, рука привычно поймала отполированнуютрубку.

— Алло?

Голос Замполита прозвучал добренько, с напором:

— Мое почтение депутату Государственной думы!..Кланяюсь, кланяюсь, еще раз кланяюсь!.. Персональный транспорт еще невыделили?.. Жаль. Но я на колесах, к счастью. Сейчас заеду к тебе, потомзаберем Откина, и — в кафе к Валентине!

Крылов прервал:

— Зачем в кафе? У нас есть просторный офис.

— В кафе приперлось огромное количество скифов, —объяснил Замполит. — Можно сказать «огромное количество»? Они не знают проофис. Надо просто сказать… А собраться надо, есть идеи. Да и вообще… Костя, тыразве не чувствуешь, что игра незаметненько перешла в нечто серьезное?

— Чую, — ответил Крылов с сердцем, — еще какчую!

Замполит умел ездить переулками и дворами, через четвертьчаса Крылов уже увидел въезжающий во двор потрепанный «жигуль». Вообще-то на«Великую Скифию» купили четыре подержанные иномарки, еще пара дней уйдет нарегистрацию, номера, а потом и Замполит пересядет за руль «Форда». Торопливонатянул шорты, до этого сидел голым, и, заранее изнывая от жары и духоты,вышел.

На площадке снова блевотина и вонь. Дверь лифта в отпечаткахиз дерьма, а ручка не просто вымазана, а на ней висят, как желтые сосульки,потеки загустевающего дерьма. Сталактиты, так сказать. А снизу, куда накапало,поднимаются встречные сосульки. Сталагмиты, если по-научному.

Замполит мотор не глушит, всегда проблема запустить машинуснова, в салоне как в душегубке. Крылов, уже и без того красный, как вареныйрак, бежал по лестнице все десять этажей, на шестом и третьем тоже кучи дерьмана ступеньках.

— Хотя бы открой верх, — взмолился Крылов.

— У меня и окна не открываются, — сообщилЗамполит. — Но ты не горюй, у меня везде щели, сразу сквознячкомпрохватит!

Он развернулся лихо, погнал в самом деле так, что во всещели засвистело, завыло на разные голоса. На дороге изящные иномарки пугливошарахались, исцарапанный «жигуль» Замполита походил на броневик, только чтовынырнувший из жаркого боя, которому только дай шанс кого-то притереть,вмазать, боднуть, чтобы содрать на халявный ремонт.

Откин жил на верхнем этаже старого полуразвалившегосяздания. Правда, он отхватил себе и чердак, перестроил его подмастерскую-студию, да и сама квартира у него с евроремонтом, но, когда Крыловвошел в подъезд, острое чувство неблагополучия вошло под кожу, как острымиотравленными иглами.

Окна на первых двух этажах забиты фанерой, стены загажены,потолок… это надо видеть. И под дверью одной квартиры копошится уборщица. Онавыглядела кошмарно, потому что была экзотична: на голове шляпка, хоть ипобывавшая в помойке, и вообще уборщица похожа на спившуюся актрису, а не набабу. Она громко возмущалась тем, что «за нищенские деньги» ей приходитсяутруждаться, выметая из подъезда пепел и замывая грязюку.

Крылов поймал себя на мысли, что этот подъезд вообще можноне убирать или уж убирать раз в год — настолько бесполезной кажутся тутметла и ведро с водой. Эта уборка не прибавляет чистоты ни на йоту. Чищеный,нечищеный ли, подъезд от этого вообще не изменился бы, как ни корячься.

И тут же понял, что мыслишка довольно поганая. Да, верно,разницы никакой не будет, ничего изменить нельзя, результата никакого не будет.Все безнадежно. Правильно, пусть так, пусть все безнадежно. Пусть все, но неон. То, что он может сделать, он сделает, пусть это ничего не изменит. Есливыполнит свой долг даже тогда, когда это бесполезно, по крайней мере заслужитсвое уважение. Пусть все, но не он.

Та идея, сказал себе, медленно поднимаясь по лестнице, чтонет смысла делать бесполезную работу, фактически глубоко безнравственна. Вконце концов, бесполезной работой является и наша жизнь, ибо все умрем, и притакой раскладке нет особенной нужды даже начинать жить. Кстати говоря, это так.Никакой гуманизм не сможет нам доказать, что хорошо и правильно способствовать,скажем, максимально возможному увеличению населения Земли. Если жизнь —величайшее благо, и именно поэтому мы ценим чужую жизнь, то можно считатьвполне нравственным убить несколько человек, если ты родил несколько лишнихдетей. Но убийство не оправдывается многодетностью. Нет ничего справедливого инравственного в том, чтобы дать кому-то жизнь. Нравственно и благородно толькоподдерживать существующую жизнь — например, спасти человека, иногда рискуяпритом собой, и не только собой. А это значит, что дело вообще не в жизни и нев «ценности жизни». Ценность жизни тут вообще ни при чем. Спасение человекапредпринимается не ради него самого, не ради его жизни (она дорога, по большомусчету, только ему самому и, может быть, его близким), но ради принципа.Убираться в квартире и спускать за собой в сортире нужно прежде всего радипринципа. Пусть реальность такова, какова она есть. Но потворствовать ей в этомаморально. Ибо тем самым (опуская руки перед ней) ты даешь ей право и дальшеделать с тобой все, что угодно.