– Алло, Макс Витальевич! Вы меня слышите?

– Слышу.

Какая-то мысль навязчиво вертелась в подсознании, но не улавливалась, как тонкий, на грани восприятия, комариный зуд.

– У меня нет проблем.

– Отлично. Телефончик наш не забыли?

– Я много ездил, все записи растерял... Напомните на всякий случай.

Невидимый молодой человек с расстановкой продиктовал цифры, Макс записал их в лежащем на телефонном столике блокноте с вырванными листками.

Комариный зуд становился все явственней и осознаваемой. Кураторство, круглосуточный телефон, дядя Леша.

– А как Алексей Иванович? – неожиданно для себя спросил он у готового отключиться собеседника.

Тот не удивился.

– Подполковник Веретнев уже год на пенсии. Но часто бывает у нас, он все такой же бодрый и энергичный, любит давать советы. Хотя это вы испытали на себе в полной мере, не так ли?

– Пожалуй... Напомните мне и его номер.

Окончив разговор, Макс снова заглянул в свою записную книжку. Оба только что полученных телефона в ней были. Первый обозначался словом «Центр», а второй незнакомой еще минуту назад фамилией «Веретнев». Он вырвал листок со свежими записями и следующий за ним, на котором могли пропечататься цифры, разорвал на мелкие клочки и спустил в унитаз. Судя по состоянию блокнота, с ним так обходились постоянно.

Теперь надо было вернуть в прежнее состояние тайник. Макс подошел к перевернутому ящику. Под грозными пропусками белел какой-то прямоугольник очень белой и даже на вид плотной бумаги. Фотография! Медленно-медленно он повернул ее изображением к себе.

Безупречно ровный изумрудный газон, солдат королевской гвардии в красно-черном мундире с белым поясом и надвинутой на глаза черной мохнатой шапке, сзади величавая твердыня Виндзорского замка... А на переднем плане мужчина и женщина с мальчиком лет четырех-пяти. Женщина небольшого роста и довольно хрупкая, в белом платье с синим бантом, белой шляпке и босоножках на танкетке, она улыбается, закрываясь левой рукой от бьющего в глаза солнца, а правой держит ладошку мальчика в матросском костюмчике, который смотрит в объектив не по-детски серьезно и печально. За другую ладошку держится худощавый мужчина со спортивной фигурой, в легких светлых брюках, рубашке апаш и теннисных туфлях. Он тоже широко и счастливо улыбается.

Лапин – Карданов – Остапенко – Смит безошибочно понял, что на снимке они. А между ними – он сам. В любой своей ипостаси он всегда был крепок на слезу и стойко переносил неприятности и удары судьбы. Но сейчас почему-то ему захотелось плакать. Он встал, прошел к бару и прямо из горлышка отхлебнул противную, неважно очищенную водку. Один глоток, второй, третий... Срабатывал принцип «чем хуже, тем лучше»: по мере того как он без закуски и перерывов вливал в себя обжигающую жидкость, его отпускало – таял в груди ледяной ком и переставала звенеть опасно натянутая струна.

Он уже много лет не пил, особенно так, и сразу опьянел. Чуть покачиваясь, отнес на кухню пустую бутылку, подошел к телефону и набрал номер подполковника Веретнева. Он не знал, как к нему обращаться и каким из имен назваться, но, когда Алексей Иванович отозвался, на волю вырвался детдомовец Сережа Лапин.

– Дядя Леша, это я! – закричал он и заплакал навзрыд.

Москва, 15 мая 1969 года, 11 часов. Первое главное управление КГБ СССР, кабинет начальника ПГУ.

– Почему вы не поставили вопрос об их отзыве в феврале, когда поступила информация из МИ-5? – Дочитав последнюю шифрограмму, генерал-полковник Бондаревекий в упор посмотрел на начальника нелегальной службы. У него всегда был тяжелый взгляд, а сейчас Сергееву показалось, что шеф настроен откровенно враждебно.

– Виктор Сергеевич, наш источник не давал стопроцентной гарантии, что речь идет именно о Птицах. А с учетом их разведывательных перспектив, в особенности контакта с Беном, принимать крайние меры по неполным материалам было сочтено нецелесообразным. Я вам докладывал наше решение, и вы его одобрили...

Бондаревекий едва заметно поморщился. Недавно ему стукнуло пятьдесят три, из них тринадцать лет он руководил разведкой. Чуть полноватое овальное лицо, большой, увеличенный залысинами лоб, плавающие под веками зрачки светло-серых глаз, нос «уточкой» и выраженные носогубные морщины, спускающиеся к углам большого, жестко сжатого рта, – все вместе это производило впечатление уверенного и чуть презрительного ожидания. Волосы с годами редели, но не седели, и сохранившийся еще чубчик мыском выдавался вперед и тщательно зачесывался вправо.

– Мы дали Птицам указание приостановить деятельность, свернуть оперативные контакты, прервать до особого распоряжения все связи с Беном, спрятать шифры, спецчернила, аппаратуру. То есть приняли меры для полной безопасности замкнутой на них сети, – продолжил доклад Сергеев, Он только подходил к «полтиннику» и имел на погонах пока одну шитую звезду генерал-майора. В отличие от начальника ПГУ у него была густая, но совершенно седая шевелюра, ровной линией проводящая границу большого плоского лба. Прямые брови, глубоко посаженные глаза с навсегда сложившимся прищуром много знающего человека, длинный прямой нос, нависающий над верхней губой, округлый, с почти затянувшейся ямочкой подбородок.

От этих двух людей зависели карьеры, судьбы и жизни сотен разбросанных по всему миру официальных разведчиков, действующих под посольскими прикрытиями, нелегально внедренных в чужую страну офицеров, живущих на свой страх и риск, и агентов, рискующих больше всех и обреченных в случае провала на ненависть сограждан и несмываемый ярлык предателя своего народа, передающийся по наследству детям, а в консервативных странах и внукам. Решение, принятое в этом кабинете, заставляло крохотные фигурки на шахматной доске мира дергаться, напрягать нервы и мышцы, преодолевать естественные чувства брезгливости и отвращения, рисковать, лгать, актерствовать и лицемерить, нарушать все библейские заповеди ради выполнения задания Родины, хотя вся Родина – миллионы рабочих, колхозников, служащих, творческой интеллигенции, студентов, учащихся пенсионеров – понятия не имела ни о каком задании. Родина в подобных случаях персонифицировалась в генерал-полковнике Бондаревском и генерал-майоре Сергееве, хотя их решения и санкционировались Председателем КГБ, а в особо важных случаях докладывались даже в Центральном Комитете.

Но и Бондаревский с Сергеевым, и тем более высокое начальство, не говоря о цековских небожителях, не вникали в детали планируемой оперативной игры и суть сложных комбинаций. Они считали главным – определить направление работы. Дав задание Паре вступить в доверительные отношения с сенатором Паттерсоном, они с удовлетворением читали шифрограмму о том, что цель достигнута.

Как Хелен стаскивала трусики в придорожном мотеле под жадным взглядом шестидесятипятилетнего теряющего потенцию старика, как ворочалась под стокилограммовой тушей, как пыталась нащупать и пробудить к жизни вялое мужское достоинство, как чмокала переполняющимся слюной ртом, ощущая густой запах пота от огромной, покрытой седыми волосами мошонки, и сдерживая позывы рвоты, как метался по берегу Питер, зная о том, что происходит за зашторенными окнами симпатичного фанерного домика, – все это в шифрограмме не описывалось, да руководство и не интересовало. Потому что существовала коммунистическая мораль и парткомы нелегальной службы, ПГУ и КГБ в целом призваны были блюсти ее, требуя от разведчиков высоконравственного поведения в любых условиях. Официально предполагалось, что Хелен добилась дружбы с сенатором, заманив его самой передовой в мире марксистско-ленинской идеологией. Как она ухитрилась это сделать, не раскрывая принадлежности к советской разведке, было непонятно и потому выводилось за скобки и оставлялось без рассмотрения, как все непонятное.