– Ну, приступим, благословясь… – Скудин вытащилхищный, особой заточки нож-стропорез и стал завораживающе-медленно водить имтуда-сюда по ладони. Вчерашние волдыри на ней успели превратиться в жёсткиекорки. Эдик явственно слышал, как скребли по ним кровожадные зубчикилезвия. – Какие будут мнения, господа офицеры?

Связанный генералов сын был бледен, тощ, угловат и докрайности непригляден. Он окарябал спину о еловый ствол и перемазался в смоле,им начали живо интересоваться муравьи.

– А чё тут долго думать-то. – Гринберг извлёк изкармана большой, заранее приготовленный тюбик «вазелина душистого» и стал выдавливатьна ладонь желтоватую колбаску. – Сделаем его педерастом лагерным, будет вхозяйстве хоть какая-то польза. Американцам в аренду сдадим… за твердоконвертируемую валюту… Дыши животом, сладкий мой, – посоветовал он Эдику инежно погладил его бедро, оставив на коже след вазелина. – Это толькопервый раз больно. Зато потом так приятно…

Эдик рванулся, но безо всякого толку: привязывали егопрофессионалы. Уж они-то умели спутать пленника так, чтобы ни удавиться несмог, ни болячек не нажил от передавливания сосудов, и, конечно, ни в коемслучае не освободился. Эдик затравленно огляделся. Насколько он мог видеть,места были совсем незнакомые, а это значило, что затащили его достаточно далекои подмоги можно не ждать. А самоё худшее – во рту у Эдика торчал кляп. Никакойвозможности закричать, попросить о пощаде… даже просто мнение своё высказать…

Он вдруг понял, что основной ужас ситуации и заключалсяименно в этом: в полной невозможности высказаться. Люди, приволокшие его сюда,словно тряпичную куклу, и поступать с ним собирались как с куклой, никакогоправа голоса не имеющей. Никто не собирался слушать его. Никого неинтересовало, что имеет сказать голый человек, привязанный к ёлке.

Где-то вдалеке зацокала белка. Звонко приложился клювом оствол дятел. И снова наступила тишина – загадочная, ощутимо вязкая, страшная.Вот возьмут да так тут и оставят на съедение муравьям…

– Возражаю! Категорически. – Нахмурившись, БоряКапустин выволок из бездонного кармана ржавые, неописуемо жуткие ножницы пометаллу, клацнул ими вхолостую в воздухе. – Вначале кастрировать! Петушить– потом. Гринберг, отвали, освободи операционное поле!

Ножницы клацнули снова. Капустин начал придвигаться к Эдику,не сводя оценивающего взгляда с его мужского хозяйства.

Эдик трясся и невнятно мычал. Слезы, сопли и моча стекали наземлю.

– Интересно, интересно… – Скудин оживился, словновспомнил о чём-то, глаза сделались озорными: – А давайте-ка его утопим! Таксказать, все концы в воду. Проверим, сможет ли папаша-генерал со дна озерасвоего сынка выудить… Капитан Грин! Что-нибудь тяжёленькое – и побыстрей.

– Это подойдет? – Додикович весело подкатилнебольшой, на полцентнера, валунок, мигом обвязал его тросиком и наделпетлю-удавку Эдику на шею. – Ну вот, всё в лучшем виде. Булькнуть неуспеешь, гарантирую. «Отче наш» помнишь?

Работать бы ему в инквизиции, далеко бы пошёл.

– «Мочилась ли ты на ночь, Дездемона», –проворковал Скудин.

– Возражаю! Категорически! – Боря Капустин всёникак не унимался, Гринберг его отпихивал, но Капустин был увёртлив и без концащёлкал ножницами возле гениталий Эдика. – Кастрированного топитьинтересней!

Взгляд у него был как у маньяка, движения быстры и уверенны– под крылышком у Игнатия Лойолы, отца-основателя ордена иезуитов, он тоже неостался бы без куска хлеба.

Эдик уже не плакал – рыдал взахлёб. Похоже, первый этапсудилища завершился, наступала пора игры в хорошего и плохого следователя. Этуигру нам тысячу триста восемьдесят семь раз показывали в американскихполицейских боевиках, так что ушлый зритель всё с самого начала видит насквозьи лишь снисходительно удивляется: и как это преступник, сидяший в комнате длядопросов, не просекает, что детективы его элементарно «разводят»? Дурак,наверное. Или по сюжету так надо…

О том, как бы они сами себя повели, когда с одной стороны –три кровожадных амбала с нешуточными намерениями, а с другой – человек вроде бысочувствующий, ушлые зрители задумываются очень редко…

– Э, ребята, вы что там? Вы что? – Из-за ёлокненавязчиво возник Буров, не иначе совершавший утреннюю пробежку. Он легкооттеснил Капустина, отодвинул в сторонку Гринберга и несокрушимо встал междуними и Эдиком: – Нет, ребята, что-то вы тут не то затеваете. Зачем мальчонкутопить?

Весь он был такой огромный и добрый, со скуластого крепкоголица его не сходило сочувственное выражение. Он вытянул у Эдика изо рта кляп.Несостоявшийся великомученик набрал полную грудь воздуха, собираясь говорить,говорить, говорить… но смог лишь невнятно захныкать.

– Ладно, сынок. Живи. – Тут Глеб навис надгенеральским отпрыском всей своей мощью, и стало ясно, что он может быть грозеннастолько же, насколько был сейчас добр. – Учти только… по второму разу ятебя от этих типов не смогу защитить. – Тут он кивнул на Гринберга свазелином и вооружённого ножницами Капустина. – Они в Анголе да Бирметакое выделывали, что тебе ни в каком фильме ужасов не покажут. Им человекаубить – как тебе комара. Они и лидером сделают, и кастрируют, и утопят. Не тыпервый, сынок…

С этими словами он легко оборвал верёвки, и Эдик, всхлипываяи сверкая тощими ягодицами, рванул прочь. На самом деле утащили его от лагеряне особенно далеко – надо думать, дорогу к своему вагончику найдёт без труда.

– Да… Вот уж верно сказано: битие определяетсознание… – Скудин проводил воспитанника задумчивым взглядом, потомповернулся к подчинённым. – Что, макаренки, дадим кружок? В среднемтемпе?.. Кстати, кто знает, что у нас сегодня на завтрак?

Возвращение к ледовому дворцу заняло чуть ли не полдня, восновном потому, что все были загружены под завязку, словно мулы. Толькопрофессору не позволили тащить тяжёлый рюкзак; Лев Поликарпович бережно нёссумку с видеокамерой, заключённой от помех в специальный экранирующий кожух.Над этим кожухом Виринея корпела большую часть ночи. Теперь глаза у неё быликрасные, и на каждом привале она немедленно засыпала у Гринберга на плече.

Наконец добрались до горы Нинчурт. Поднялись на знакомыйгребень, нависший над ущельем Чивруай. Вот наконец и фирновый панцирь!

– Недолго мучилась старушка в балтийских опытных руках… –Веня Крайчик первым сунулся в щель, дрожа от исследовательской лихорадки.Однако пение тут же смолкло. Вместо него в голубое небо рванул фонтанпримитивного мата, которого до сих пор от интеллигентного Вени никто никогда неслыхал.

Тут надо наконец пояснить, что этнически Вениамин БорисовичКрайчик был целиком и полностью русским; однако граждане, озабоченныенациональной проблемой, по причине довольно-таки «видоспецифического» ф.и.о. тои дело записывали его в евреи. Веня не обижался, справедливо полагая, чтопричисление к любому из земных племён хулой быть не может, а уж почётноечленство в народе, давшем человечеству Библию и много чего ещё, следуетрассматривать скорее как комплимент. Решив соответствовать имиджу, Веня выучилнесколько еврейских присловий типа «ле хаим» и «шлимазол»[126]и щеголял ими при каждом удобном случае – особенно в годы разгула ныне ужеподзабытого общества «Память»…