Матери моей тогда было шесть лет, и бабушка, взяв дочь, уехала из Петрограда в Новгородскую область, в город Боровичи, где жили ее родители. Там моя мать и выросла. Какое-то время она не знала о судьбе своего отца, лишь потом, намного позже, бабушка рассказала ей об этом. Первое время она была «правоверной» комсомолкой, спортсменкой, окончила педагогическое училище. Началась война, и мама как спортсменка попала в войска НКВД, в партизанский отряд, который воевал здесь, под Ленинградом. Когда блокада была снята, она узнала о том, что две ее дочери от первого брака вместе с бабушкой эвакуированы в Сибирь и там голодают. Ей удалось каким-то образом перевестись из своих войск в охрану немецких военнопленных, которых эшелонами везли в Сибирь. Она нашла своих детей и мать в Новосибирске. Мама осталась в Сибири и устроилась на работу в канцелярию больницы того лагеря, где сидел мой отец. Там они и познакомились.

Отец мой окончил Театральное училище Немировича-Данченко и начал карьеру профессионального актера. Арестовали его за стихи, которые он писал и имел неосторожность читать своим друзьям. Отец был поэтом, горячо любил Александра Блока. Арестовали его в мае 1941 года. А 22 июня началась война, и его дело — дело гражданского человека — было почему-то переведено в военный трибунал. В то время его отец, военный моряк, капитан 1-го ранга, преподавал в Военно-морском училище имени Фрунзе штурманское дело и навигацию. Несмотря на арест сына, дед не пострадал. По его рассказам, он пришел к своему начальству и доложил о том, что сын арестован по 58-й статье. Но среди моряков существовала атмосфера товарищества и взаимной поддержки. Ему сказали: «Никаких распоряжений по вашему поводу мы не получали, поэтому продолжайте работать дальше». А когда дед узнал, что дело его сына переведено в военный трибунал, он надел форму и поехал в Петропавловскую крепость, где находилась эта организация. Нашел следователя, которому дело было поручено, и сказал, что, видимо, произошла какая-то ошибка. Тот посмотрел дело и вернул его обратно в гражданское судопроизводство, что, собственно говоря, и спасло отца: если бы это был трибунал, то, скорее всего, за свои стихи он получил бы пулю в затылок. В результате эшелон с заключенными успел выехать из Ленинграда еще до того, как замкнулась блокада.

Примерно за полгода до ареста, как отец мне рассказывал, на улице к нему подошел человек и сказал: «У вас скоро будет обыск». И ушел. Кто это был, он так и не узнал. Отец принял какие-то меры, стихи свои убрал подальше, но прошло полгода, он уже забыл об этом, и стихи вернулись обратно в дом. А потом за ним все-таки пришли. Были и такие люди. Возможно, среди энкавэдэшников были и те, кто пытался кого-то спасти. Это удивительно, но это факт. К сожалению, отцу это не помогло. Видимо, отец что-то говорил в кругу своих друзей, иначе на него бы не донесли. Потому что донесли, конечно, не только на стихи, но еще и на разговоры. Достаточно было одного неосторожного слова, чтобы в НКВД заинтересовались тобой. Это был донос. Совершенно точно известно, кто на него донес: молодой музыкант из Кировского театра и одна молодая женщина.

Отца осудили по 58-й статье на пять лет лишения свободы с последующим поражением в правах. Он попал в Сибирь, в город Мариинск Кемеровской области. Я там был потом однажды: уже будучи депутатом, оказался в Кемеровской области и попросил, чтобы меня туда отвезли. Я побывал и в той пересыльной тюрьме, где отец сидел: бараки там, наверное, стояли уже другие, а пересыльная тюрьма еще царских времен осталась — кирпичная, большая. В общем, по этой земле я походил.

Сначала отца отправили в забой, в золотые шахты, где он чуть не погиб, и там-то мать его в больнице и встретила впервые. Она его выходила, как и многих других. А потом она увидела его уже на сцене маленького тюремного клуба, где они играли Шекспира, и влюбилась в него. В этом лагере было много творческой интеллигенции, и лагерное начальство решило сделать свой «крепостной театр», куда и попал мой отец. Театр — это уже не тяжелый труд с киркой в забое. Это так называемая культурно-воспитательная часть — КВЧ. Спектакли играли не только внутри лагеря, но и снаружи, в городском клубе. Актеров водили туда под конвоем, и они показывали «Двенадцатую ночь» Шекспира. Отец играл герцога Орсино в соответствующих одеяниях. На сцене пели, плясали, смеялись, а за кулисами справа и слева сидели автоматчики. Однажды, когда они шли обратно, отцу пришлось одного старого актера буквально тащить на себе, потому что тот совсем обессилел от голода. И автоматчики, которые шли сзади, стреляли у них над головой и говорили: «Если сейчас уронишь старика, мы его застрелим». Вообще, голод был такой, что где-то раз в два-три дня из лагеря вывозили телегу с трупами заключенных, умерших от истощения.

Мать спасла от пеллагры и голода не только отца, она спасла десятки людей. Она рассказывала, как носила в лагерь еду: «Я иду через проходную в такой длинной бурке, и у меня здесь спрятана бутылка с молоком, и тут бутылка с молоком, и там еще хлеб. Иду и обмираю: сейчас обыщут, и я тоже в соседнем бараке окажусь». Она спасла очень многих.

Персонал свободно мог перемещаться по лагерю и общаться с теми, с кем считал нужным. Но наверняка там были какие-то свои соглядатаи, и когда стало ясно, что матери скоро рожать, ее вызывали из медчасти и требовали от нее признаться в связи с заключенным. Если бы она это сделала, то действительно получила бы срок, но, слава богу, как-то обошлось. В результате родился я. В той самой тюремной больнице, где она работала, там она меня и родила.

Вскоре, в 1946 году, отец освободился, но ему было запрещено жить в крупных городах, и мы поехали к бабушке в Новгородскую область, в город Боровичи, где я и рос до семи лет. И все эти годы туда время от времени приезжали освободившиеся зэки из того лагеря, где работала мать и сидел отец. Они приезжали, получали у нас передышку и благодарили мать за то, что она спасла их.

Среди заключенных было много интересных людей. Кого-то я видел сам, других знал по рассказам. Был брат того ученого, астронома Козырева, Алексей, который получил, если не ошибаюсь, «пятнашку». Был актер Черкасов, он сел за то, что в гримерке шутя сказал своим коллегам-актерам: «Мне приснился странный сон сегодня ночью — как будто я застрелил Сталина». И за ним пришли — получил десять лет. С отцом сидел советский разведчик Быстролётов[83] — его рукой сделан лагерный портрет отца, он у меня хранится до сих пор. Этот человек служил советской власти верой и правдой, но однажды его вызвали из-за границы, арестовали и отправили на 20 лет в лагеря по подозрению в том, что он работает на две-три разведки, хотя ничего подобного, естественно, не было. Потом его освободили и реабилитировали, но жизнь человека была загублена.

Отец устроился в Новгородскую филармонию. Это было непросто, потому что с 58-й статьей, конечно, на работу брали очень неохотно. Он ездил с концертами по колхозам и совхозам области, выступал как художественный чтец со стихами и прозой. Мама занималась хозяйством, огородом, воспитанием троих детей — меня и двух старших сестер, маминых дочерей от первого брака. Родственники помогали нам, присылали в Боровичи посылки с сахаром и мукой, потому что жилось нам очень плохо, очень тяжело в материальном смысле. У меня было голодное, нищее, но тем не менее счастливое детство, потому что родители меня любили. Они были хорошие люди: умные, талантливые, горячо любившие свою страну и народ. Дома мы вместе читали стихи, устраивали театральные представления, был у нас театр теней. Отец читал нам вслух книги, рисовал мне картинки — он действительно мог бы стать хорошим художником.