К середине 70-х годов у меня уже была создана маленькая подпольная диссидентская группа, которая печатала запрещенную литературу. Мы занимались изготовлением «Архипелага ГУЛАГа». Я уже ушел тогда из музея, потому что мне требовалось время для творчества и время для нашей подпольной деятельности. Я работал сторожем, и мое свободное время делилось между изготовлением литературы и живописью. То, чем мы тогда занимались, было очень рискованно, и, в принципе, все понимали, что рано или поздно мы на этом попадемся. Мы же не только печатали, но и распространяли «Архипелаг ГУЛАГ», а еще время от времени выходили на улицы с листовками, оставляли надписи на стенах города. Группа у нас была маленькая, мы не были связаны ни с московскими диссидентскими кругами, ни с питерскими — из соображений безопасности старались работать очень замкнуто.

В августе 1976 года, после того как чекисты подожгли мастерскую художника Евгения Рухина и он там погиб, мы с моим товарищем Олегом Волковом взяли белую водоэмульсионную краску, два валика и отправились ночью к стене Петропавловской крепости, к Государеву бастиону, и за 15 минут вдвоем сделали там надпись: «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков». Такая романтическая длинная надпись, 42 метра длиной, метр двадцать высотой. Как-то нам так удалось это сделать, что нас никто не поймал, ушли оттуда. А потом рассвело, и город увидел эту надпись, она читалась со всех сторон — и с Дворцовой набережной, и с Кировского моста, Троицкого теперь, и со стрелки Васильевского острова. Приехали чекисты: что делать? Огромная надпись, надо срочно закрывать. Внутри Петропавловской крепости в то время была гробовая мастерская. Притащили два десятка крышек от гробов и стали ими закрывать буквы. При этом ровно в тот момент, когда они стали это делать, Нева вышла из берегов и поднялась так, что посуху к надписи было не подойти. Есть фотография из нашего уголовного дела: чекисты в болотных сапогах на катере тащат и ставят эти крышки гробовые. Но Невы надолго не хватило: через полчаса вода все-таки сошла, и они просто закрасили надпись длинной белой полосой. Еще до этого наша группа делала в городе различные крупноформатные надписи: «Свободу политзаключенным», «СССР — тюрьма народа», «КПСС — враг народа» на Высшей партийной школе и многое другое подобное.

Чекисты искали нас уже давно. Потом, уже на следствии, мне следователь говорил: «Вообще-то вы рисковали так, как, наверное, сами не подозревали, ведь были введены военные патрули в городе, и патроны были им розданы».

Дальше все было печально, потому что нас в конечном счете нашли. Арестовали нас четверых: Олега Волкова, меня, Юлию Вознесенскую и Наташу Лесниченко. Утром 13 сентября я пошел на работу (я к этому времени работал архитектором в проектном институте) — выскочил из квартиры и на лестнице столкнулся с человеком, который шел мне навстречу. Такой хороший, плотный дяденька в сером плаще. Мы с ним разминулись, и когда он оказался у меня за спиной, снизу появился второй точно такой же. Я остановился, смотрю: а, ну понятно все.

Меня посадили в микроавтобус и повезли в Большой дом[86]. Было светло, хорошо, солнечная погода, и так я прощался с городом. Конечно, страшно было. Я ехал туда и знал, что я еду в ту же тюрьму, в которой сидел мой отец под следствием, в которой сидели до меня многие, многие, многие. Гумилев, народовольцы сидели в этой же тюрьме, тот же самый Ульянов сидел рядом — там теперь мемориальная камера.

Мы подъезжаем к Большому дому. Меня приводят в кабинет к следователю. Большой красивый кабинет. Начинаются разговоры. «Юлий Андреевич, мы всё фактически знаем, отпираться бесполезно. Поэтому давайте рассказывайте. Мы знаем достаточно много о всей вашей деятельности, чистосердечное признание, оно, знаете, облегчает вину». — «Ну да, — говорю я, — и удлиняет срок. Нет, мне не в чем признаваться».

Меня стали вызывать ежедневно на допросы, и на второй день следователь мне говорит: «Юлий Андреевич, вы ж понимаете прекрасно, мы вас отсюда не выпустим. Если у нас не будет доказательств, мы их найдем, и вы свое получите. Но ведь вместе с вами мы арестовали еще двух женщин: Вознесенскую и Лесниченко. Мы знаем, что они тоже причастны к вашей деятельности. Вам их не жалко? Вот вы двое, Волков и Рыбаков, вы все равно останетесь тут, мы вас отпускать не собираемся. Но вот этих двух женщин мы можем отпустить, если вы признаетесь, что вы занимались антисоветской деятельностью». Ну, почесал репу, говорю: «Ладно, хорошо. Да, это я: надпись на Петропавловской крепости, трамваи с надписями — это все было сделано мной». — «Вами одним?» — «Да-да, мной одним». «Хорошо, — записывает в протоколе. — Подписывайте». Потом вызывает какого-то помощника своего, тот приносит другой протокол. А это мой товарищ Олег Волков. В протоколе записано: «Я, Олег Волков, сделал надпись в Петропавловской крепости, на трамваях и еще там-то, там-то. Я один».

Ну, осталось сложить.

В результате девчонок действительно отпустили. К сожалению, Вознесенская недолго погуляла на свободе: она не прекратила, как они говорили, «противоправную деятельность». В то время среди питерских поэтов распространялась анкета об их отношениях с советской властью, с официальной культурой. И она такого понаписала в этой анкетке, а потом еще давала это читать своим друзьям. В общем, этого оказалось достаточно, чтобы обвинить ее уже по 190-й статье и осудить на четыре года поселения, отправить в Воркуту. А мы остались с Олегом.

Ну хорошо, ладно, мы признались. «А теперь давайте рассказывайте, зачем вы все это делали». Опять, не сговариваясь, мы начинаем говорить о том, что мы не согласны с обвинением: «Вы подозреваете нас в антисоветской деятельности, статья 70 — подрыв и ослабление советской власти. А мы не против советской власти, мы за советскую власть, но без коммунистов». — «А-а, без коммунистов! Кронштадтский мятеж, знаем-знаем. Нет, голубчики, не выйдет ничего». Очень их это огорчило. Понятное дело, если мы будем придерживаться такой версии и на суде будем об этом говорить, их это не устроит. Они решили, что тогда надо просто упрятать нас в психушку, и вызвали экспертов. Но, к их удивлению, психиатры наши питерские не признали нас психически больными. В частности, про меня в заключении было сказано:

Короче говоря, с этим у них не получилось. Видимо, была какая-то команда: ни в коем случае не допускать политических процессов. И требовалось любой ценой заставить нас отказаться от политической мотивировки, что и было сделано. По прошествии двух-трех месяцев допросов меня вызвали к следователю, и он сказал: «Сядьте вон там за столик, познакомьтесь с этими бумагами». Сажусь, начинаю смотреть. А там стопка протоколов обысков. Они провели по городу несколько десятков обысков у людей, которые могли так или иначе относиться к диссидентским кругам. Это были протоколы об изъятии запрещенной литературы, в том числе и нашей, той, которую мы распространяли. Часть упомянутых в протоколах людей я знал, кого-то вообще не знал. Всего упоминалось 18 человек, по-моему. Я говорю: «И что?» — «Ну, а теперь, — говорит, — идемте». Меня отвели в другой кабинет, там начальство поважнее. И мне говорят: «Значит, так, выбирайте, Рыбаков, или вы будете нам и дальше “вешать лапшу на уши” о том, что вы за советскую власть, но тогда имейте в виду: вы познакомились с материалами, и эти 18 человек тоже пойдут в лагеря. Или мы осуждаем вас как художников, которые были обижены тем, что их работы не выставляются, и осуждаем вас просто как злостных хулиганов, и тогда мы этих людей не тронем». Я взялся подумать. Меня вызывают на следующий день и предъявляют протокол, где мой товарищ Олег Волков признает: «Да, на самом деле все мои действия были связаны с нашими обидами на творческую невостребованность». Ну, что делать, ладно. Я признаю то же самое.