Но никуда не денешься, говорить все-таки придется.

– Вы помните, я упомянул: у Лукьянова остались две дочери.Вы их хоть немножко припоминаете?

– Навряд ли, – подала голос Анна, но, словно за одобрением,взглянув сначала на мужа. – Хотя да, две девочки были совсем малышки. Это ждвадцать с лишком лет назад все приключилось, им тогда по сколько было? Попять, по шесть лет?

– Одной, старшей, было семь. Другой – шесть, – уточнилАлександр. – А вы не помните, как их звали?

Манихины переглянулись. Петр Федорович пожал плечами, ноАнна наморщила лоб, вспоминая:

– У старшей было какое-то имя… необычное. Ее мать звалиАльбиной, тоже имя редкое, ну и она старшую дочку как-то диковинно назвала, апотом, кажется, Николай воспротивился, и вторую они нормально назвали, тольконе помню, как, а старшую… Старшую звали Эльвира! Точно, Эльвира! – обрадоваласьона. – Я почему вспомнила: ей это имя не нравилось. Мальчишки ее дразнили: «Эй,вира помалу!» Она и не понимала, что это значит, но раз мальчишки над нейсмеялись, значит, плохо. Как странно, я об этом двадцать лет не думала, атеперь все вдруг начало в памяти воскресать, словно шторка какая-тоотдернулась… – Анна оживилась, улыбалась каким-то далеким воспоминаниям. – Мнеона нравилась, Эля, Эльвира, потому что была такая же черненькая, как я. Нацыганочку похожа…

И тут ее голос вдруг увял. И Александр почувствовал, чтоАнна непостижимым образом уже все угадала – угадала еще прежде, чем он подал ейфотографию Эльвиры, взятую у Галины Мавриной.

– Та самая цыганка… – пробормотала Анна чуть слышно, роняяфотографию на колени.

Серега сначала зажмурился, потом с ненавистью воззрился наАлександра, но ничего не сказал, ни слова, только смотрел, и Александр впервыепонял, насколько же оно жизненно – это выражение из романов, которое всегдаказалось ему изрядной натяжкой досужих беллетристов: «Если бы можно былоубивать взглядом, он был уже лежал мертвый».

Лежал бы, чего там! Именно мертвый.

Манихин осторожно взял фотографию с коленей жены, взглянул:

– О-го… Не та ли это барышня, которая меня рыбкой с селитройнакормила? Глубоко же вы рыли… А где копали, скажете?

Александр покачал головой.

– А еще что нарыли? – настороженно спросил Манихин.

– Дело в том, что эта Эльвира – она актриса, отсюда такиеталантливые перевоплощения! – и ее сестра не сомневались, что именно вы –убийца их отца. Они унаследовали это убеждение от матери, которая очень вериладоводам Бушуева – пока была жива, конечно. И сумела убедить в этом дочерей. Яне знаю, мне не удалось установить, когда именно Эльвира и Марина встретилисьвновь с Бушуевым и как ему удалось убедить их в своей правоте…

– Что? Эльвира и… что ты сказал? – перебил его Манихин.

Анна тихо ахнула, Серега яростно выругался, рванулся сдивана, замахнувшись загипсованной рукой, словно дубинкой, но Петр Федоровичостановил его резким жестом:

– Погоди, не лезь. А ты, – это адресовалось к Александру, –договаривай, раз начал! Эльвира и Марина? Марина? Наша Марина? Она сестра этойцыганки? Так вот куда ты подбираешься… Она, говоришь, в сговоре с Бушуевымбыла? А жизнь мне спасала – для отвода глаз?

– Нет, не для отвода, – запальчиво возразил Александр. – Онапросто не смогла видеть, как вы умираете. Эльвира хотела этого, да, Маринасначала ее слушалась, но потом решила, что вы… Словом, она вам нечто другоеприуготовила. Мне трудно установить, какую роль в перемене ее взглядов сыгралБушуев, может быть, он тоже считал, что раз из-за вас его жизнь покалечена, тои вас надо не прикончить, а покалечить, но только…

– Врешь ты все! – с торжеством выкрикнул вдруг Манихин. –Врешь, нагло врешь! Маринку оговорить вздумал? Не выйдет! Я точно знаю, что тыврешь, и сейчас это докажу. Заладил: Бушуев, Бушуев, привет от Бушуева, они всговоре с Бушуевым! Да никто не может быть в сговоре с Бушуевым! Нету никакогоБушуева, понял? Нету! Он уже двадцать лет как в земле гниет! Сгнил давно!

– Где деньги? Ну? – хрипло спросил Бушуев. – А не скажешь,Петро, тогда прощайся с жизнью. Раз… два… Говори… Ну, стреляю. Три!

Грянул выстрел.

– В протоке! На Заманихе! Там, где мы с тобой однаждырыбачили! В старом зимовье, под порогом! – выкрикнул Петр, уже понимая, чтоопоздал, безнадежно опоздал, что он уже убит, он уже умер, надо было признатьсямгновением раньше, а теперь обезумевший Ванька прикончил его…

Выкрикнул – и проснулся.

Свет резко ударил в лицо – он зажмурился, закрылся ладонями,едва дыша от пережитого ужаса. С него лило: он чувствовал, как пот обильновыделяется из пор, и ощущал запах этого пота – острый, какой-то звериный.

Все еще сидя с закрытыми глазами, поднял подушку, утер лицо.Уронил подушку и начал медленно, недоверчиво ощупывать свои плечи, руки, грудь,с трудом удостоверяясь, что жив, что может двигаться, шевелиться, поворачиватьголову, а этого, конечно, быть не могло, если бы Бушуев его застрелил.Постепенно возвращалось обоняние: он почуял запах пороховой гари, потомобжигающий глаза свет переместился несколько в сторону, и веки Петра пересталожечь, будто огнем. Он попытался открыть глаза; сначала ничего не видел, передними только искры мельтешили, потом проступили очертания какой-то фигуры:мужской фигуры. И на мгновение Петр поверил, что это продолжается сон – ведьперед ним стоял не кто иной, как Бушуев, в руке он держал револьвер, из стволакоторого кисловато пахло порохом.

– Вот так, Петро, – будничным тоном, как бы даже усталопромолвил Бушуев. – Я же говорил, что это ты взял сберкассу, а ты отнекивался:не я да не я! Нехорошо, брат!

И укоризненно покачал головой, словно приглашая Петраразделить с ним это негодование.

– Бушуев? – выхрипел Петр, все еще не веря своим глазам. –Ты… но как же? Ты же уехал!

– Уехал. Но недалеко уехал. Вернулся, как видишь. Тайно,тихо. Мне ведь никто не верил, помощников у меня нет. Вот я сам к тебе пришел ина пушку взял. – Он, словно ковбой в кино, дунул в ствол револьвера. – Вот наэту пушку! И ты мне все сказал.

– А что я сказал? – с усилием пытался сосредоточиться Петр,у которого вдруг начали какие-то молоточки в голове бить.