глазами у меня чернеет. А потом щёлкает засов.

Не знаю, сколько прошло времени; жизнь вытекает из меня. С каждым вдохом я ощущаю металлический привкус собственной крови, и воздух наполняется алым туманом. Сквозь решётку мокрых ресниц вижу очаг, каменный пол, свой брошенный волчий плащ и сливовое платье. Вижу мою руку, безвольно вытянутую, словно упавшая ветка, обмотанную бледно-зелёным шёлком.

С того мига, как Вираг получила своё видение, я знала, что умру здесь, в Кирай Секе, в холоде и одиночестве. Но как я могла знать, что случится прежде? Заснеженная дорога между Кехси и столицей пестрит яркими моментами, словно огнями в темноте. Гашпар, который обнимает меня в колыбели из корней, и я чувствую его дыхание у самого уха. Все те ночи, которые мы провели во льдах, его рука на моей талии, когда он вытаскивал меня из воды. Его губы на моих, и красный сок на наших языках. То, как он целовал меня в шею так нежно, словно извинялся за всю боль, которую я когда-либо испытывала, по его вине или нет. Жигмонд, обнимающий меня. Йозефа, разглаживающая юбку у меня на коленях. Батъя, угощающая меня халой. И то, как я впервые вижу своё имя, начертанное на пергаменте.

Я пытаюсь удержать каждое из этих воспоминаний, заключить их, словно бабочку в янтаре, в неподвластное времени мгновение. Но когда я умру, они умрут вместе со мной. И это кажется таким несправедливым – оставить Жигмонда и Гашпара, оставить Батъю и Йозефу, наедине с их горькими воспоминаниями, с бременем боли, предназначенным для двоих.

И в следующий миг сквозь все эти предсмертные размышления прорезается чистый животный порыв: я не хочу умирать. Не теперь, когда мне только двадцать пять.

Эта упрямая ожесточённая сила заставляет меня сначала подняться на колени, потом встать на ноги. Спотыкаясь, бреду к двери. Боль тянет меня вниз, как намокшее платье. Дверь заперта снаружи, чтобы удержать меня внутри, словно корову в хлеву. Нашариваю железную ручку, собирая всю свою волю, как дрова для растопки, которые затем поджигаю. Ручка крошится, а с ней и засов на другой стороне двери. Дверь со скрипом открывается.

Облегчение от этой магии победы грозит сломить меня. Прислоняюсь к стене, переводя дыхание, стараясь, чтобы зрение прояснилось. Коридор впереди расплывается в чёрных нитях.

Мой план обретает форму в теле прежде, чем обретает форму в разуме. Спотыкаясь, бреду по коридору, упершись одной рукой в стену, оставляя на полу за собой кровавую полосу. Путь к комнате Гашпара я помню смутно, словно узнала его во сне. И когда я добираюсь до его двери, то едва ли не падаю на неё, потому что колени подгибаются.

Какой-то миг я не слышу ничего за дверью. Может быть, его нет в комнате. Может, Нандор уже пришёл за ним. Каждая ужасная вероятность проносится рваными мыслями, и я уже почти ничего не вижу, когда дверь вдруг распахивается. Гашпар стоит на пороге, открыв рот.

– Ивике, – говорит он, ловя меня, прежде чем я успеваю упасть.

Он заводит меня к себе в комнату, и я падаю на его кровать. Если бы мой разум не был настолько затуманен болью, а лёгкие не тратили все силы на каждый вдох, я бы пошутила, что кто-то может обнаружить в постели у законного принца волчицу. Даже у меня в голове эта шутка и вполовину не такая смешная, как хотелось бы.

Кровь пропитывает его простыни. Гашпар держит мою руку на коленях, касаясь раны затянутыми в перчатки ладонями.

– Скажи, что мне сделать, – просит он, и беспомощность в его голосе почти рушит меня. – Скажи, что…

– Сними перчатки, – с усилием говорю я, чувствуя, как подрагивают мои веки.

Смотрю, как он стягивает каждую перчатку, и те опадают на пол, словно чёрные перья.

– Зачем? – спрашивает он. – И что теперь?

– Ни за чем, – бормочу я. – Мне просто надоело, что ты их носишь.

Он выдыхает с долей раздражения и веселья. Когда его голые пальцы касаются моей кожи сквозь платье, я чувствую, как у него дрожат руки.

– Я должен остановить кровотечение, – говорит он. Его ладонь с силой зажимает мою рану, и я всхлипываю от боли. – Прости. Будет больно. Пожалуйста, потерпи.

Ткань платья настолько пропиталась кровью, что я вижу форму раны под ней, широкой, разошедшейся. Гашпар тянет шёлк, но швы держатся крепко. Слышу, как его дыхание прерывается от паники, а затем он наклоняется надо мной. Его губы так близко к моему горлу, что на миг я испуганно думаю, не прикоснётся ли он снова к моему старому шраму. Вместо этого он хватает ткань зубами, чуть задев клыком моё плечо, и тянет, пока рукав моего платья не расходится.

Помню, как Имре сунул рукоять ножа в рот Пехти и велел ему закусить, когда Гашпар отсекал руку Охотника. Даже тогда, даже учитывая, что для меня он был всего лишь Охотником, я прочитала ужас и сожаления в его глазах. Теперь Гашпар работает с мрачной решимостью; всё его внимание сосредоточено лишь на его руках и моём окровавленном плече перед ним. Он отрывает полосы ткани от своего постельного белья и туго оборачивает вокруг моего плеча. Боль утихает, пусть и незначительно.

– Не знаю, – с усилием говорит он. – Ты уже потеряла так много крови…

– Это моя охотничья рука, – тихо отвечаю я. – Даже если выживу, я уже не смогу натянуть лук.

Гашпар морщится. В этот миг он выглядит таким несчастным, что мне хочется попросить прощения за каждый небольшой укол, который я нанесла, за каждую капельку крови, которую выпустили из него мои слова.

– Что случилось? – шепчет он.

И я рассказываю Гашпару всё: и о празднике Йехули, и о толпе, которую привёл Нандор, и о Рике, и о кинжале, и обо всех угрозах его брата, а что хуже всего – о его ужасающей силе. Пока я рассказываю, Гашпар хмурит брови всё сильнее и поджимает губы, пока те не становятся почти белыми. По мере того как отступает боль – словно приливная волна от берега, – я чувствую его ладонь на плече, его пальцы на коже.

– Он хочет тебя убить, – хриплым от усталости голосом говорю я. – А потом он изгонит всех Йехули и уничтожит Кехси.

Гашпар стискивает зубы:

– Это будет не так легко, как он думает.

– О чём ты?

– Я не настолько слабоумен, как ты думаешь, Ивике, – говорит он, но его голос мягок. – Я приказал Миклошу и Фарентсу охранять дверь в мою комнату по очереди, пока я сплю. Я не