Рванул внутрь, вроде не так стремно, таких, как я, там воз целый набился, знакомцев много. Тот, который про «Останкино» предупреждал, там же был. Он и сказал: вот и развязали им руки, а все этот Руцкой, валет усатый, летун, президент наш новый. Всех взбаламутил, а теперь из-за него здесь людей положат — мама не горюй!

Потом уж не до базара было. Танки подогнали, как влупили, думал, все — каюк пришел. Потом малость пообвык, а сначала чуть было не вольтанулся.

Тут какой-то хер моржовый подваливает и ну фуфло нам толкать. Не волнуйтесь, товарищи. Депутаты все в безопасности, заховались так, что ни один снаряд туда не долетит. Его тут чуть самого не кончили, еле ноги унес.

Эх, думаю, я хоть и не депутат, но мне бы тоже затихариться не мешало, а то пальба кругом, того и гляди зацепят. Кто-то агитировать начал, что нужно подвалами уходить. Другие говорят, что в подвалах уже давно вояки нас дожидаются. А я там внутренний двор приметил, как в тюряге, для прогулок. Решил туда мотануть, залечь. И только собрался, за угол отполз, тут четверо ко мне подваливают. Они здесь и раньше терлись. В форме, со стволами, то ли охрана чья, то ли сами по себе. «Слышь, братан, нам сказали, ты медвежатник?» — «Да какой я, в натуре, медвежатник, — говорю, — когда это было, а потом, я ведь завязал». А сам кумекаю — ведь атаман-сука меня сдал. Не зря шептались, что он подментованный. Как узнать-то мог? Я ведь ему ни разу не исповедовался. Он как в «Останкино» со всеми рванул, видно, там и накрылся. Выходит, загодя про меня этим вызвонил. А они: да хорош нам тут арапа заправлять, завязал он. Значит, развязать придется. И ствол мне в брюхо. Дернешься — завалим. Шпалер у меня из-за пояса рванули и повели как под конвоем. Двое спереди, двое сзади. До лестницы дошли, стали наверх подниматься. Я за то время, что там был, много раз наверх бегал, к атаману, еще по всяким делам. Когда свет отключали, всякий раз нужно было портрет свой спичками подсвечивать, чтобы в тебя не шмальнули с перепугу. А здесь, пока дохромали, ни на кого не нарвались, видать, все вниз спустились.

Довели меня до кабинета одного, по всему видно, большого туза какого-то. Стекло кругом битое, бумаги по полу разбросаны. В углу шнифер медвежий, с меня ростом, я такой сейфик ни разу не видел. Один из этих всем пригнуться велел, мол, снайпера работают, замочат — охнуть не успеешь. А за окном шмаляют так — друг друга не слышно. Мне на ухо гавкают: давай работай, а я им: да чем тут работать, может, елдаком твоим попробуем? Тут же арматура нужна, ну, инструмент специальный. Да все у нас есть, отвечают, и сидор суют. Глянул, инструмент не воровской, обычный, с таким на заводе план давать хорошо, ну да ладно, выбор небольшой. Или сразу окочуриться, или резину потянуть.

Начал работать, двое меня пасут, двое в дверях на атасе, косяка давят. Шнифер хоть и здоровый, а замок там простой, без шифра. Те, которые с шифром, на слух нужно работать, а тут из пушек хреначат так, что шнифер прыгает. Короче, ковыряю я медведя с час, маслины в окна залетают, об стены цокают, стремно. Тут еще дым повалил, зенки выедает. Ташкент в натуре. Один говорит: хана нам всем, или поджаримся, или эти с улицы замочат, или свои же засекут, давай гранатой взломить попробуем. А главный ему: я тебя самого гранатой, там груз внутри непростой, обращения нежного требует.

Тут-то я медведя и вспорол. Как глянул, так понял, что кранты мне. Потому как он весь был капустой нашинкованный, да не простой, а зеленой. Там бабки столбом стояли. И котлетами, и кирпичами целыми, в пакетах запаянные. Эти посмотрели и давай щериться: ну ты силен, бродяга! Не обманули нас, и насчет тебя, да и насчет башлей этих. Все в цвет сошлось.

Сидорок здоровый мне кинули, мол, собирай, пора когти рвать. Я начал бабки засовывать, меньше половины влезло, второй курдюк дают, тоже осталось. Начал тогда в сидор ныкать, где инструмент был. Вот когда последний хруст забросил, тут меня сзади и припечатало! Будто дрыном по спине вломили. Ни вздохнуть, ни пернуть. А потом как по кумполу шваркнет, я и вырубился.

Очухался, встать не могу, ползти — и то не могу. Только и сумел, что ксиву свою сжевать. Думал, сам загнусь, но лишь бы на бабу мою не вышли, семью не трогали. Сжевал и снова отключился. А к вечеру подобрали меня.

Но я вот что тебе скажу, доктор. Те мусора, которые меня там потом подобрали и сюда доставили, они знали, куда шли. Знали, где шнифер с бабками. Их тоже кто-то навел, как и тех, что в меня шмальнули. Там уже темно было, горело все, а они точно на этот кабинет вышли. Значит, знали, куда ломиться. Значит, у них наколка была. Вот они и не дали мне загнуться, думали, я этих чертей, что с бабками сквозанули, сдам.

А они мне не кенты, не подельники, по всему видать, шестерки хозяйские. Куда подорвали, не знаю. Но сегодня мусор, полковник этот, прозвонился, что повязали их. С такими башлями ведь далеко не зароешься. Один хрен достанут. Теперь я им не нужен, уж больно бздят, как бы я весь расклад не дал. Бабки эти меж собой раздербанить собираются, к гадалке не ходи. И ждет меня тулуп деревянный. И зря ты сюда полез, доктор, падлой буду.

Это точно. Зря я сюда полез. Черт меня дернул. Мне не удастся помешать, когда его отсюда повезут в тюрьму. Хотя бы потому, что для перевода нет никаких противопоказаний. Он стабилен по всем параметрам, рана в порядке, даже ухо и то зажило. Вот что значит правильно подобранная терапия плюс Маринкина щедрость. Эх, если бы он затяжелел, тогда…

Что тогда? Ну, тогда перевод мог бы отложиться по медицинским показаниям, вот что тогда. А дальше? А дальше, получив несколько дней в свое распоряжение, я бы что-нибудь придумал. Интересно, а что бы такое сделать? Письмо Ельцину написать? К правозащитной общественности обратиться? Одно глупее другого. Не важно. Важно получить эти несколько дней. Но для этого нужно, чтобы пациент резко ухудшился и транспортировка стала бы рискованным делом.

Я брел по коридору второго этажа, мимо меня сновали больные, медсестры, а голова моя бешено работала. Как он может ухудшиться, чтобы его здесь оставить и ни у кого бы не возникло сомнений? Инфаркт? Инсульт? Все не то. Такое невозможно симулировать. Гипертонический криз? Точно, вколоть ему в вену норадреналин, и давление подскочит до двухсот пятидесяти. Ага, и у него в самом деле разовьется инсульт, потому что на таком давлении рванет сосуд. А скорее ливанет из перевязанной почечной ножки, и мы его потеряем в пять минут.

Вообще-то послеоперационное кровотечение — веский аргумент. Что еще? Еще если бы рана нагноилась, но она у него чистенькая, не землей же с газона ее натирать. А потом, времени нет. Еще сепсис. Но лучше тюрьма, чем сепсис. Еще инфекция. Какая-нибудь жуткая. Типа клостридий, сальмонелл, менингококка. Но тогда закроют оперблок, вообще корпус могут закрыть. И куча народа останется без помощи. А еще лучше — чума. И мы все умрем.

Хватит острить, думай! Как-то я моментально взял и отупел. Какие еще показатели должны измениться, чтобы больного оставили на месте? Лихорадка. Точно, вот в художественной литературе, когда у человека шпарит температура, его становится жалко даже тюремщикам. И если бы у Лени резко поднялась температура, этак — тридцать восемь и шесть, то…