В последнее время Чумак подзабыт, да и с лекарствами стало чуть полегче, хотя из таблеток один фурагин с нитроксолином. Так что приходится лечить добрым словом, ну, нам не привыкать. Еще время от времени выплывает какая-нибудь гуманитарная помощь. В прошлый раз это был заморский гентамицин, целая гора. Все доктора себе заначку сделали, на всякий пожарный. У меня в шкафчике тоже три упаковки имеются, мало ли.

Про такое явление, как гуманитарная помощь, мы услышали в декабре восемьдесят восьмого, в дни страшного землетрясения в Армении. Помимо того что власти — впервые в советской истории — сразу признали катастрофу, а не стали замалчивать и отнекиваться, как всегда, так еще иностранцам было разрешено участвовать в спасательных операциях и восстановительных работах. Тогда-то мы и увидели гуманитарную помощь.

К нам в реанимацию самолетами доставили пострадавших из Спитака и Ленинакана, а с ними кучу всяких лекарств, перевязочных средств и других медицинских мелочей в удивительных упаковках. Мне эти дни запомнились и кое-чем другим.

На вторые сутки, ближе к вечеру в дверь отделения позвонили. Пришли двое, мужчина и женщина.

— Здравствуйте! У нас кооператив, готовим армянскую еду. Нам сказали, у вас пострадавшие от землетрясения лежат. Вот мы им поесть принесли!

И они показали на стол в холле, заставленный свертками, пакетами, судками и кастрюлями, от которых шел умопомрачительный запах.

Мы с доктором Мазурком покачали головами, надели на мужчину белый халат и завели его в блок. Потому что словами не всегда объяснишь.

— Смотрите. Сами видите, им еще не время думать о еде.

Тогда этот мужчина, красивый пожилой армянин, вышел в коридор и заплакал навзрыд. Мы стояли рядом, опустив глаза. Через минуту он дрожащими пальцами вытащил сигарету, но курить не стал. Посмотрел на нас и неожиданно твердым голосом произнес:

— Знаете, а тогда мы вас покормим! Вы же сутки дежурите, вам покушать надо! Сколько сотрудников дежурит? Десять? Очень хорошо. На всех хватит. Попробуйте! Мы хорошо готовим.

Он дал знак женщине, они дружно подхватили то, что горой лежало на столе, и стали затаскивать внутрь.

Никогда ни до, ни после я не пробовал такой вкусной армянской еды. Они действительно хорошо готовили, очень. Особенно удалась долма. А название их кооператива оказалось трогательным и почему-то совсем не армянским — «Ромашка».

Сегодня из палаты выписываются четверо. Трое решили меня отблагодарить. Бабушка с пиелонефритом принесла бутылку водки «Распутин», девушка с циститом, с ума сойти, двухтомник Высоцкого, а женщина с уратным нефролитиазом вдруг протянула завернутого в бумажку крохотного серебряного слоника. На счастье.

Водку я тут же передарил Игорьку, и тот, радостный, укрыв бутылку под халатом, резво побежал ее прятать в свой шкафчик в подвал. Чтобы коллеги не покусились.

В реанимации Леня до сих пор оставался единственным пациентом на все три палаты. Экстренных операций в эти дни больше не проводили, а плановые ждали особого распоряжения. Омоновцев на посту не оказалось, куда-то свинтили, наверняка курить ушли, разгильдяи. Я по-быстрому глянул на Леню, перебросился с ним парой необязательных слов, удалил тампон, поменял повязку и тоже отправился курить с Маринкой Веркиной, которая вышла на очередные сутки.

— А кролик-то мой до того освоился, даже на собак стал кидаться!

— Кролик? На собак? Ты чем его кормишь, Веркина? Анаболиками?

Маринка подмигнула, подлила себе чай, одновременно записывая в Лёнину историю болезни сегодняшний профессорский обход. Я хоть там и присутствовал, но все равно подсматривал через стол, как интерпретируются рекомендации Елисея Борисовича в изложении Маринки. Ну да, все именно так. «Положительная динамика… течение послеоперационного периода… продолжать антибактериальную и инфузионную терапию…»

— Хочу в воскресенье за грибами под Егорьевск съездить, — не прерывая записи, сообщила Маринка. — Погода всю неделю — загляденье просто. А то в понедельник снова на сутки, так и осень закончится, а я все в лес никак не попаду. Одна поеду. Сашка мало того что ленивый, так еще и в грибах ничего не понимает. Наберет поганок и радуется. Сам знаешь, от бледной поганки никакая реанимация не спасет, а мне еще сына вырастить нужно.

— Грибы дело хорошее, — согласился я, — и сам бы сходил, да одному неохота, а Лена, как и Сашка твой, как-то к этому занятию не очень.

— Так давай вместе! — сказала Маринка, а я почему-то сразу подумал, что от такого предложения доктор Али немедленно сошел бы с ума. — Потом у нас пообедаешь в Кратове, дачу посмотришь. Только я собираюсь не позже семи из дому выехать, а то после в лесу делать нечего, все подчистую подметут.

— Ты издеваешься, Веркина? Мне что, в четыре утра вставать? Воскресенье — святой день. Сначала посплю, потом с семьей гулять отправлюсь. А подметут все еще в субботу. Поэтому можешь не торопиться.

Маринка кивнула. То ли соглашаясь со мной, то ли со своей записью в истории болезни, где наконец поставила точку.

Она закурила, откинулась в кресле, прикрыла глаза. У нас с ней сразу возникли особые отношения, после того как выяснилось, что у меня почти десятилетний реанимационный стаж и я единственный из урологов, который может легко накинуть трахеостому и вставить подключичку.

— Леш, а я ведь там вчера была, — она вдруг посмотрела мне прямо в лицо, — у Белого дома. К Сашке в редакцию заскочила, а то он диктофон, как всегда, дома забыл, а там рядом. Не знаю почему, ноги сами понесли. Машину в переулке бросила и со стороны СЭВа подошла.

Маринка продолжала здание мэрии называть по старинке — СЭВ.

— Там уже за километр войной пахнет. Порохом и пожаром. Выставили оцепление милицейское, но еще ничего не убрали. Кругом мотки проволоки колючей, стекла под ногами хрустят, бумажные листы валяются тысячами, машины покореженные, палатки какие-то на асфальте распластанные. А мне мертвецы мерещатся. Но больше всего знаешь отчего плохо было? От народа, который туда поглазеть пришел. Стоит толпа как ни в чем не бывало, все болтают, пиво пьют, многие ржут. Иностранцы друг друга на фоне Белого дома щелкают, ракурс выбирают, улыбаются, «ч-и-и-и-з!» говорят. Вот ты скажи, это мудачье совсем ничего не соображает? Что на этом месте недавно кровь пролилась? Нет, я головой-то понимаю, что было бы, доведись этим баркашовцам-макашовцам погулять по Москве. Но на то, что сейчас там творится, все равно смотреть не могу.

Я достал новую сигарету, взял со стола Маринкину зажигалку. Теперь у всех эти разовые зажигалки Cricket. Удобные, безотказные и к тому же дешевые. Не жалко такую потерять. У Маринки черная, а мне нравятся яркие. Красные, желтые, фиолетовые.

— Пацаны в толпе шустрят, у всех полные карманы гильз. Иностранцам продают, доллар за гильзу. Типа сувенир на память. Те покупают, правда, торгуются. Менты, похоже, в доле, потому что гильзы только за оцеплением набрать можно. А я всегда Белый дом любила. Когда в Москву приехала, в первый же день в планетарий отправилась, как отличница и золотая медалистка. А потом гулять пошла. И вдруг увидела это здание и обомлела. Стоит огромное, белое, даже не дом, а океанский лайнер. А сейчас смотрю на эти выбитые окна, на закопченные верхние этажи, дыры от снарядов и думаю, хорошо бы его снесли к чертовой матери.