И скоро на столе появились тарелки с колбасой, с ломтями копченого окорока, с вяленой рыбой. Все это Сусликов проворно нарезал и разложил. Нарезал не слишком толстыми ломтями и хлеб, горкой возвышавшийся теперь на вместительном деревянном блюде.

Председатель, наблюдавший за действиями Сусликова, отметил про себя: «Проворен и услужлив».

Покончив с закуской, браконьер вопросительно глянул на председателя, спрашивая глазами: где же существенное?

Председатель понял немой вопрос и коротким жестом указал на стоявший в углу другой шкаф, не очень приметный, не украшенный никакой резьбой, простенький, покрашенный густо-коричневым лаком.

Появились на столе бутылки – одна со светлой жидкостью, другая с коричневой.

Когда убранство стола было завершено, прокурор довольно изрек:

– Порядок, – и отодвинул незаконченные бумаги, долженствовавшие стать протоколом.

Сусликов угодливо наполнил водкой два бокала и замер с бутылкой в руке.

– Плесни и себе, – бросил прокурор, покосившись на услужливого Сусликова.

– И садись, не мельтеши, – недовольно буркнул председатель, – сними с пояса да выбрось этих птиц.

И это с готовностью исполнил Сусликов.

Выпили и закусили удовлетворенно. Робко последовал за ними и Сусликов, осмелившись лишь понюхать корочку, но закусывать не стал.

Председатель и прокурор выразительно переглянулись, молча спрашивая друг друга: что делать с этим бедолагой, Сусликовым?

– Отдай его мне, – попросил председатель.

– На что?

– Приставлю к делу.

– Ну, приставляй, – согласился прокурор, – только смотри, у меня строго.

Это уже относилось к Сусликову. Прокурор хлопнул ладонью по только что исписанным бумагам и пригрозил:

– Живо дам ход.

– В этом можешь не сомневаться, – добавил председатель. – А будешь во всем соответствовать, человеком сделаю.

– Пьешь много? – посчитал нужным осведомиться прокурор.

– Не так чтобы… Но выпиваю, – уточнил приободрившийся Сусликов. – Особливо в компании. И по праздникам не отказываюсь.

Оборот дела, столь неожиданно повернувшегося, его не удивил. Такое хоть и редко, но и с ним случалось. Обрадовался, конечно. Сусликов понимал, что попал в руки сильных людей, которые вольны казнить, вольны и миловать. На этот раз они милуют, а в случае чего могут обойтись и по-другому, из их рук не выскользнешь.

Да он сейчас далеко и не загадывал. На этот раз пронесло, а там видно будет. Жизнь полна невероятных превратностей, где их предугадать.

Его больше всего занимало, к какому делу приставит председатель. На легкое рассчитывать не приходилось, равно как и на спокойное, безопасное.

О председателе был наслышан, кое-что доходило и до котельни, куда забредали люди. Знал, тот ворочает большими делами, идет на риск, многих и многих держит в кулаке. Приказы его исполняются строго, хотя исполнители и опасаются за свои действия, которые в спорте характеризуются «на грани фола».

Заметив страх или колебание подчиненных, председатель успокаивает: «Ничего, ничего, действуй, бог не выдаст, свинья не съест. Прикрою». И прикрывал. Да так надежно, даже в самых безнадежных ситуациях, что подчиненные верили: за широкой спиной такого руководителя самый свирепый волк не тронет.

Председатель внушал Сусликову полное доверие. Если придется «гореть», так и «гореть» с таким человеком не больно страшно.

Вообще-то Сусликов внутренне постоянно был настороже и полностью никому не доверял, жизнь приучила к этому. Полностью, считал он, нельзя доверять даже самому себе, а уж остальным тем более. Но и не доверять никому тоже не годится, какая-никакая опора всегда нужна. Стало быть, доверяй, но определяй точно – кому и сколько.

В председателе Сусликова особенно подкупило вот что. Когда пришло время расходиться, он взмолился:

– Мне бы ружьецо обратно.

– Нет, ружье нельзя, ружье конфисковано, – заплетающимся языком молвил прокурор.

– Отдай! – резко сказал председатель.

– Нельзя, – с пьяной настойчивостью возразил прокурор, – вещдок.

– Да какой вещдок, если решено не заводить дела, если ты его отдал в полное мое распоряжение.

– Отдал?! – недоумевал прокурор.

– С ружье и с бумагами отдал, так я понимаю?

– Мне, главное, ружье, потому как оно не мое, – канючил Сусликов, – вернуть надо.

– Да бери, черт с тобой, – махнул рукой прокурор.

– Бери, бери, – подбодрил председатель.

Это окончательно утвердило Сусликова в том, что он прощен, что председатель приближает его к себе и в случае чего в обиду не даст. И он почувствовал: наконец-то ему пофартило на надежного покровителя. Жизнь начинала обретать некую устойчивость и определенность, которой так желала гонимая невзгодами душа.

Я не цитирую начало нового романа, только излагаю содержание первой главы. Даю понять, как намерен развернуть повествование.

Сусликов вовсе не главная фигура, но один из колоритных персонажей. Нити от него протянутся, как выразился прокурор, по горизонтали и по вертикали далеко. В поле зрения читателя попадут представители самых разных слоев современного общества.

Три недели сидел на даче затворником, работал с таким увлечением, какого давно не знал. И «Колибри» ни разу не сбилась. А это верное доказательство, что вышел на дорогу правды.

Одно наслаждение испытываешь, когда работа идет плавно, без неприятных перебоев, когда никто тебя не прерывает и не отвлекает.

Не скажу, чтобы меня не пытались прерывать. Тот же Иквашин порывался подняться ко мне, но путь ему преграждала Марина. Усаживала внизу в столовой, поила водкой и коньяком и выпроваживала.

Федор заговаривал о каких-то Лапе и Серже Баранчикове, которым что-то нужно от меня. Марина напоминала мне эти имена, но я понятия о них не имел, поэтому легко отмахивался, успеется узнать, кто такие и что им нужно.

Звонили из редакций, приглашали на выступления и встречи. Марина советовала иногда отозваться. Попрекала:

– Будто в подполье ушел. Могут и вовсе забыть.

Напоминала, как один из друзей-писателей особенно заботился о популярности.

– Необходимо, – уверял он, – чтобы твоя фамилия постоянно была на виду и на слуху у читателя.

И успешно добивался своего. Не гнушался выступать с эстрадниками, с киноартистами, ездить по клубам, по домам отдыха и санаториям, а летом мотался и по пионерским лагерям. И издаваться умел. На прилавках не переводились его книги и брошюры, на страницах газет и журналов то и дело мелькала его фамилия, по радио звучал ставший надоедливо-знакомым голос.