человеком самым близким и способным понять с полуслова. Тогда он нетерпеливо отрывал жену от ее дел, будь то проверка ученических тетрадей или приготовление обеда, усаживал напротив себя и читал написанное, делился задуманным. Если в такую минуту подвертывалась я, слушательницами становились мы обе.

Не скажу, что я сильно обрадовалась, когда однажды дядя Ваня попросил нас с Надеждой Федоровной прослушать его наброски к статье «Теория средних и практика усереднения». Честно говоря, я прямо-таки струхнула, сознавая свое дремучее невежество в статистике.

Но первыми же своими словами Иван Карпович захватил меня, приковал внимание:

— Что бы вы сказали об ученом, ратующем за «среднего человека», видящем в нем естественный законный стандарт? Все остальные индивидуальности для такого ученого являются отклонением и искажением нормальной работы природы.

«Какая унылая теория, — сразу подумала я. — Ведь ею утверждается правомочность заурядных людей. А такой, например, как ты, мой дядя Ваня, — отклонение от нормы».

Надежда Федоровна, более подготовленная к теме беседы, отозвалась вопросом:

— Боули?

— Ну да, Боули, — подтвердил Иван Карпович. — Он и статистику трактует как науку о средних величинах.

И дядя Ваня принялся втолковывать нам, что пользоваться методом средних не значит стричь под одну гребенку.

— А что делает наш уважаемый Федор Андреевич...

— Щербина, — поясняет мне Надежда Федоровна.

Иван Карпович говорит, что учение о средних величинах — лишь один из разделов статистики. Это весьма важный метод учета, но в прошлом, да, пожалуй, еще и поныне — один из наиболее засоренных участков статистической практики.

Многолетний руководитель Воронежского губернского статистического бюро Щербина возвел «средние» в законы, между тем его средние фиктивны, так как они вычислены из разновидных, качественно разнородных величин, экономически разносоставных. На этом примере Владимир Ильич Ленин дал решительный бой всей народнической статистике.

— Тебе, Оля, понятно, что такое разновидные, качественно разнородные величины? — спрашивает дядя Ваня.

— Кажется, да, — отвечаю я не вполне уверенно. — Должно быть, это вроде той шутливой побасенки: «Шел дождь и два студента: один в пальто, другой в университет».

— Пожалуй... — соглашается дядя Ваня. — Но там филологическая несуразность, а у статистиков — политическая.

Иван Карпович читает место из своей статьи, где им приведены высказывания Владимира Ильича Ленина из книги «Развитие капитализма в России» о методе господина Щербины. Вся обработка Щербиной земско-статистических данных о крестьянских бюджетах сводится к сплошному и невероятному злоупотреблению «средними величинами». Все оценочные сведения относятся к «среднему» крестьянину. Например, доход, вычисленный для четырех уездов, делится на число хозяйств; между тем у безлошадных этот доход составляет около 60 рублей на семью, а у богача около 700 рублей.

Щербина определяет даже «средний» расход на «ремонт капиталов». «Что это значит, — аллах ведает», — иронизирует Владимир Ильич. Но если подразумевается пополнение и ремонт инвентаря и скота, то цифры свидетельствуют, что у безлошадного этот расход равен 8 копейкам на одно хозяйство, а у богача — 75 рублям.

«Стоит только пользоваться всегда и исключительно «средними» данными о крестьянском хозяйстве, — и все «превратные идеи» о разложении крестьянства окажутся раз навсегда изгнанными», — пишет Ленин.

Тут меня вдруг озаряет.

Ну конечно же, именно такое «усереднение» имеет в виду и Глеб Успенский. Как искусно замаскировал он «превратную идею» о разложении крестьянства, вложив ее в уста обывателя, якобы издевающегося над статистикой.

Я с торжеством цитирую по памяти:

— «Это все равно, ежели бы я взял миллионщика Колотушкина, у которого в кармане миллион, присоединил к нему просвирню Кукушкину, у которой грош, — так тогда в среднем выводе на каждого и вышло бы по полумиллиону...»

Дядя Ваня доволен:

— О, да ты подаешь надежды!

Все же в дальнейшем мои первоначальные опасения начали подтверждаться. Иван Карпович перешел к своим таблицам, к фактам неверной, ошибочной практики статистиков советского времени. Статья была трудной для неспециалистов.

Дядя Ваня заметил у слушательниц признаки рассеянности.

— Ладно! Хватит вас мучить. Вижу, вам надоела эта сугубо научная материя. Есть ведь материи поинтереснее. Особенно... для молодых женщин.

Каламбур-намек был нацелен в меня, ибо в тот день я уже успела похвастаться своим новым платьем из «соснового шелка». Вискозные материалы в тридцатые годы только что появились на прилавках.

Но я не была тряпичницей. И в отместку выпалила безо всякой дипломатии:

— Пишете об одном, а у Ленина понятней и интересней.

— Еще бы, — с доброй снисходительностью к моей юношески резкой прямоте улыбнулся дядя Ваня, — величины-то несоизмеримые!

С чувством глубокой ответственности и поистине вдохновенно работал Воронов над большим исследованием «Ленин и статистика».

Должна честно признаться, в тридцатые годы в моем отношении к дяде Ване возникли противоречия.

Я, как в детстве, любила его и восхищалась им. Но теперь его всесторонняя образованность словно бы тяготила меня. Иногда я чувствовала себя перед ним такой серой, такой невежественной. Мне порой до отчаяния было обидно, что я никогда не буду знать ни половины, ни, может, десятой доли того, что знает он. Мне прямо казалось немыслимым, что человек способен впитать столько знаний из самых разнообразных областей науки и искусства и так свободно находить в кладовых своего мозга именно то, что в данный момент понадобилось. Случалось, я комкала возникшую между нами беседу, уклонялась от ее продолжения, стыдясь обнаружить скудость своего багажа не только из истории или философии, но даже из литературы.

Я безоговорочно капитулировала перед ученостью Ивана Карповича.

Это все с одной стороны. А с другой...

Во мне возникла и постепенно укреплялась вначале даже пугавшая меня дерзкая убежденность, что в чем-то я сильнее дяди Вани. Будто я знаю что-то, оставшееся неведомым ему. Что именно, я в то время не смогла бы вразумительно объяснить. Но ход мыслей был примерно таков: «Вот ты, дядя Ваня, профессор, пусть даже академик от статистики. Тебе доподлинно известно количество земли у крестьян четырех губерний, ныне объединенных, слитых в Центрально-Черноземную область, равную нескольким европейским государствам, вместе взятым. Ты досконально подсчитал все сохи и бороны, все однолемешные и двухлемешные плуги и тракторы, уже появившиеся на полях. И лошадей, и коров. И, не сомневаюсь, навоз от крупного и мелкого рогатого и безрогого скота, ибо это резерв будущих урожаев.

Но, дорогой и уважаемый мой дядя Ваня, ты не был в деревне зимой двадцать восьмого года, когда впервые были применены «чрезвычайные меры» против кулачества. Ты не ходил с комиссией из крестьянской бедноты откапывать ямы, где гнил хлеб, спрятанный кулаками.

Это не тебе пришлось однажды