очутиться в запертом изнутри амбаре с глазу на глаз с побелевшим от ненависти кулаком Антоном Гожиным и его хищно ждущими отцовского сигнала тремя сыновьями. В ту минуту понять не сознанием, а словно каждой клеткой холодеющего тела: отсюда живой не выйти!

А вот вышла. Значит, не выдала себя! Значит, испугался матерый кулачина! Устрашился. Не меня, конечно, маленькой комсомолки, а того огромного, могучего, что стояло за мной.

И еще не забыть до конца дней.

Два месяца, февраль и март, из двора во двор ходила комиссия. В каждую дверь достучались, каждую живую душу растревожили, зажгли огоньком надежды на лучшую долю. Будто бы развеяны последние сомнения. Все решено, обговорено на собрании новорожденного колхоза.

Бедняки со своими женами первые принесли доски, поделали закрома в церкви. Засыпали семенным зерном.

Может, неделя прошла. Не больше. И вдруг среди ночи — набат!!!

«Где горит? Что горит? Общественное зерно? Да ведь церковь-то каменная!»

Ничего не горело. Это бабы, те же беднячки и середнячки, кто их там разберет в куче, сбежались на паперть. Просунули в дужку замка веревку и повисли на ней всем скопом. Заглушая колокола, кричали, орали, выли:

«Ми-ром! Ми-ром!»

«Все виноваты!.. Никто не в ответе!»

Дорвались до зерна, гребли прямо подолами. А девчушку, пытавшуюся удержать, урезонить, остервенелая толпа чуть не растоптала.

Утром те же дремучие бабы скорбели над потерпевшей, обкладывали ей грудь и спину, руки и ноги наговоренными травами.

Но как трудно, как нечеловечески трудно было начинать все сызнова».

Вспоминая эти не такие уж давние события, я, естественно, считала, что участники великого перелома в деревне были бойцами переднего края, а люди, сидевшие в аппарате, — тыловиками.

Ошибка моя заключалась вот в чем.

Я мысленно говорила дяде Ване: «Ты там не был. Ты не видел». И думала, что поэтому его знание ограниченно.

А было как раз наоборот. Он знал не меньше, а больше многих из нас, самозабвенно насаждавших и по своей же вине или беде терявших младенчески слабые колхозы.

Нам, как тогда называли — уполномоченным обкома, райкома, открывались отдельные факты, явления, события. Обобщать их способны были только выдающиеся умы, дальновидные политики. Руководители. Они и делали это иногда, впрочем все же с запозданием.

Статистика должна была помогать воспроизвести из разрозненных фактов целостную картину.

Иван Карпович видел положение в деревне своим внутренним зрением. Это видение дали ему цифры.

Он мужественно сообщил о сокращении посевных площадей, об уменьшении рабочего скота, о падении урожая. Сообщил свойственным ему точным языком цифр.

И... пострадал.

Цифры, указанные в сводках статистического управления, не устроили некоторых областных начальников, ослепленных победным шествием сплошной коллективизации. Воронова обвинили в очернительстве. Его сняли с работы. Уволили...

В эти тяжкие дни единственной его моральной опорой была Надежда Федоровна. От всех родных обрушившуюся беду она скрывала. Если бы узнал кто, паче всего мать или сестра Настя, да пришли бы с сочувствием, — это переполнило бы чашу. Ей казалось, что вот в таком состоянии и накладывают на себя руки.

Иван Карпович впадал то в ярость, то в беспросветное отчаяние: «Возможно ли такое? Тому, для кого статистика была смыслом всей жизни, не доверяют!.. Мне дали отставку...»

Много, много времени спустя Надежда Федоровна рассказала мне, как уговаривала его: «Будь же философом. Вспомни, что сказал в свой черный час Ломоносов. И с каким достоинством: «Меня нельзя отставить от академии. Можно академию отставить от меня».

Иван Карпович мрачно молчал. Тогда шепнула спроста, не подумавши: «Не горюй, Иванушка. Еще в старину говорили: бог правду видит...» — и осеклась, вспомнила покорную безнадежность конечных слов. А он вдруг расхохотался: «Вот, вот! Это в самый раз».

Экономиста-статистика Воронова знал лично и очень ценил Иосиф Михайлович Варейкис, первый секретарь обкома партии ЦЧО, человек большого государственного ума и кристальной партийной совести, не боявшийся смотреть правде в глаза.

Он-то, Варейкис, знал цену «головокружения от успехов». Он понимал, что и сам отдал дань гигантомании, когда без прочной материальной базы, без надежной подготовки людей создавались огромные колхозы, и забеганию вперед, когда на общий двор сгоняли кур, уток, чуть ли не воробьев из-под единоличных крыш, и даже... завышению процента кулаков: ведь были же случаи, когда раскулачивали крестьянина, у которого на поверку оказывалось всего тягловой силы — он сам да баба.

Расплатой за такие просчеты был развал колхозов и все, о чем бесстрастным языком цифр поведало статуправление.

Варейкис видел ошибки и умел их исправлять. Был изменен стиль работы в деревне, постепенно восстанавливалась попранная сгоряча справедливость.

...Когда Варейкису стало известно об увольнении Воронова, он раздраженно воскликнул:

— Какое головотяпство! Виноваты кругом сами, а сваливаем на статистику. Будем работать умней — и сводки станут приятней.

Все вздорные обвинения ссыпались с Ивана Карповича, как шелуха.

Нельзя было отставить Воронова от статистики. Невозможно!

«ТЫ ВИДЕЛА БЕРНАРДА ШОУ?»

Подчас я боялась, чтобы дядя Ваня не догадался о моих обидных для него мыслях о тыловиках. Теперь я думаю, что он несомненно догадывался, больше того — считал их не только естественными, но даже в какой-то мере справедливыми.

Он не то чтобы сожалел о замкнутости своей жизни: для полноты счастья ему хватало семьи и любимой работы, но ему все-все было интересно, с чем он не мог, не успевал, не был позван соприкоснуться лично.

Он всегда расспрашивал меня о моих поездках на новостройки и в деревню и о литературных встречах.

К этому времени я уже видела и слушала Алексея Максимовича Горького на I съезде крестьянских писателей в Москве в 1929 году, была знакома с Владимиром Ставским, с Федором Панферовым, с Петром Замойским и с другими писателями, которых тогда еще делили на пролетарских и крестьянских.

Очень хотелось дяде Ване услышать от меня живые впечатления о Горьком, но видела я его в тот раз лишь на трибуне, и мой эмоциональный рассказ не был богат подробностями...

Летом 1931 года в Москве гостил знаменитый английский писатель, друг Советского Союза Бернард Шоу. Стало известно, что он посетит сельскохозяйственную коммуну имени Ленина в Кирсановском районе. Американскую коммуну, как ее тогда многие называли, потому что ядро ее составляли люди, эмигрировавшие во времена царизма из России в Соединенные Штаты и пожелавшие после пролетарской революции возвратиться на родину.

Вместе с Шоу путешествовали особы, относящиеся к нашей стране отнюдь не доброжелательно, — леди Астор с супругом и лорд Лотиан. Из Москвы в Кирсанов иностранных гостей сопровождала небольшая группа общественных деятелей и