— И к этому «иному» не ты ли причастна? — говорю я Надежде Федоровне. — Не ты ли ввела семью в мир звуков?

Она и слушать не хочет. Спешит высказать свое:

— Иван любил песню. И сам пел. На наших мальчиков огромное влияние оказала личность отца. («И матери», — добавляю я, но уже не вслух, чтобы избежать ее протестов.) Он окружил нас книгами. Дети тянулись к книге. Он был спортивным и влюбленным в природу человеком: коньки, велосипед, турник, гантели, походы в лес и на реку, плавание.

Когда мы однажды были с еще небольшими детьми в Кореизе, он уплывал в море так далеко, что едва был видим в стае резвящихся дельфинов. «Я там с ними беседовал», — говорил потом детям серьезно. «На каком языке, на английском?» — поддразнивала я. «Нет, на вселенском. На языке природы». — «Понимали они тебя?» — «Превосходно! И долго провожали всей гурьбой».

Мальчики слушали с расширенными глазами. И верили, как верят сказке. Я смеялась в душе. А вот теперь, когда столько пишут о необычайном поведении дельфинов, об их контактах с людьми, думаю: может, и вправду они симпатизировали отважному пловцу, по-своему общались с ним.

Подростками дети пристрастились к походам, особенно Андрей. Ему ничего не стоило одному заночевать в лесу в спальном мешке. Или просидеть с ружьем всю ночь у костра. Возвращаясь, сокрушался: «Жаль, волка опять не встретил». Меня пугало его абсолютное бесстрашие.

Отец делал им стремительных воздушных змеев. Юра стал рваться в небо. Работал во Дворце пионеров, в кружке авиамоделистов. Планеры из бумаги, палочек, еще из каких-то легких материалов заполнили квартиру. Потом увлекся моторами. Ближайшим другом Юры стал Коля Басов, все их затеи были общими.

Мать братьев Басовых — Зинаида Андреевна так болела за чистоту и порядок в доме, что дети старались ее не огорчать, со своими изобретательскими делами они обосновались у нас. Приходя с работы, я часто заставала всех сыновей наших двух семей возле стола, заваленного болтами и гайками, заставленного банками с разными порошками и жидкостями. Горел примус, рокотал какой-то очередной мотор, что-то крутилось, вращалось. Мальчики — нет, они уже вступили на порог юности — были охвачены творческим азартом.

С радостью и боязнью смотрела на них, таких деятельных, целеустремленных. Побаивалась я, как бы что не взорвалось, как бы какая железка не поранила детям — для меня они оставались детьми — руку или ногу. Все обходилось благополучно. А стружки и мусор они всегда убирали сами.

В души наших мальчиков были брошены добрые семена — за это я поручусь. А каким педагогическим термином это выразить — не знаю. Свободное воспитание? В семье, в разумной мере — да. В школе? Здесь, при всей смене и пестроте методов, утвердилось, конечно, волевое начало. Не волюнтаризм, не система грубого принуждения, а дисциплинирующие требования. Иначе и нельзя. Иначе хаос — так я понимаю.

Но воспитывали ведь не только семья и школа. А сама наша жизнь! Первые пятилетки. В Воронеже пущен завод синтетического каучука. Автомобили в наших черноземных «картофельных» покрышках соревнуются с американскими, обутыми в резину из тропических каучуконосов — гевеи и хондриллы. Соревнуются не где-нибудь на асфальте, а в пустыне Каракумы! Сколько Иван читал и рассказывал детям об этом пробеге!

Челюскинская эпопея. Тут нашим домашним героем дня стал двенадцатилетний Андрей. Заговорил собранный им самим детекторный приемник. Мы все поочередно нащупывали тонюсеньким волоском нужную точку, приникали к наушникам. Каждая помеха в эфире наполняла сердце тревогой, казалась треском коварной льдины.

Правда, в это время наша квартира уже была радиофицирована, в столовой висела на стене тарелка-репродуктор. Но одно дело — ждать, пока тебе что-то скажут, а другое — ловить, искать самому. Хотелось скорее узнать!

Каким счастьем было, когда герои-летчики всех, всех спасли. И собак! Даже собак. Один только этот последний, завершающий акт гуманизма нельзя переоценить. Дети ликовали. Их благодарность была безмерна.

Иван не имел пристрастия к патетике. Но он был безгранично убежден: жизнь, сама советская жизнь творит свою педагогическую поэму.

Оля, — говорит Надежда Федоровна, — я как-то читала в «Литературной газете» любопытную статейку. Подобраны цитаты из высказываний людей разных поколений. Много высказываний! Пожилые считают, что во времена их юности молодежь была лучше: здоровей, отважней, уважительней к взрослым, тверже в своих взглядах и принципах.

Расположен материал так, что идет от наших дней все вглубь и вглубь. И получается, что на протяжении всей истории человечества родители, так сказать близкие предки, весьма критически смотрели на своих детей — на потомство.

Если разместить высказывания в обратном порядке — от прошлого к современности, естественно, картина будет та же самая. Возьму недальний по времени пример. Ведь и в тридцатые годы многие, глядя на молодежь, вздыхали: «Какая, мол, у нее закалка?.. Наше поколение Зимний брало, Антанту за советские рубежи вышвырнуло. А теперь что — с песней по жизни шагают! Да хоть бы песня стоящая, ну хотя бы «Смело, товарищи, в ногу», а то одна лирика беспринципная. Сами себе благодарность выносят: «Спасибо, сердце, что ты такое...» Что, Оля, разве не было подобных суждений?

Но вот Иван так никогда не думал. Он верил в молодежь, говорил: «Дети смогут больше нашего!» И пришел час — они смогли! И в Петрищеве, и под Ленинградом, и на Волге, и в Берлине... С противотанковым ружьем они шагали, с рацией и с песней тоже! Родились нужные песни!

Как удивительно, Оля, я проводила своих детей-солдат с Детского переулка, с площади Детей. Андрея — осенью сорок первого года, Юрия — в июне сорок второго. Больше мы с Юрой не увиделись...

Вот теперь гляжу на сегодняшнюю молодежь и думаю: был бы Иван жив, сказал бы: «Глупые, ненатурально голубоокие девочки, в самых коротких юбчонках, в самых линючих, по последней моде, джинсах, вы не знаете себя. Все это — гиль, чепуха, фронда. Если бы грянул час испытания, вы бы стали такими же, как те, — из пронзительно-правдивых кадров «А зори здесь тихие...». Вздорные мальчики с патлами до плеч, вы не знаете — и никому это пока не ведомо, — сколько среди вас возможных Гастелло и Матросовых!»

«МОЖНО АКАДЕМИЮ ОТСТАВИТЬ ОТ МЕНЯ»

Работая за письменным столом, Иван Карпович любил оставаться один. Жена и дети свято чтили эти неприкосновенные часы и никогда не вторгались в его кабинет без зова.

Но бывало и так, что дядя Ваня чувствовал необходимость поделиться своим еще не до конца сложившимся замыслом с