Чтобы понять, что делает Достоевский с психикой, возьмем хотя бы такой пример – вода. Для того чтобы дать человеку полное представление о воде, заставить его объять все ее свойства, надо ему показать воду, пар, лед, разделить воду на составные части, показать, что такое тихое озеро, величаво катящая свои волны река, водопад, фонтан и проч. Словом, ему нужно показать все свойства, всю внутреннюю динамику воды. И, однако, этого все-таки будет мало. Может быть, для того чтобы понять динамику воды, нужно превысить данные возможности и фантастически представить человеку Ниагару, в сотню раз грандиознейшую, чем подлинная. Вот Достоевский и стремится превозмочь реальность и показать дух человеческий со всеми его неизмеримыми высотами и необъяснимыми глубинами со всех сторон. Как Микеланджело скручивает человеческие тела в конвульсиях, в агонии, так Достоевский дух человеческий то раздувает до гиперболы, то сжимает до полного уничтожения, смешивает с грязью, низвергает его в глубины ада, то потом вдруг взмывает в самые высокие эмпиреи неба. Этими полетами человеческого духа Достоевский не только приковывает наше внимание, захватывает нас, открывает нам новые неизведанные красоты, но дает очень много и нашему познанию, показывая нам не подозреваемые нами глубины души.

Достоевский хочет жить. Этого мало. Достоевский наслаждается жизнью, наслаждается страстно, мучительно, до боли. Все его романы есть гигантский акт сладострастия. И это он сам прекрасно понимал. Он неоднократно останавливался на мысли, что все провалы жизни он испытывает как наслаждение, которое доставляет даже сама боль.

Вчера были вскрыты оставшиеся после Достоевского документы. Среди них найдены две новые главы из его романа «Бесы». Теперь эти главы будут напечатаны. В них есть одно место, где Ставрогин говорит: «Если бы виконт, от которого я получил пощечину, схватил бы меня за волосы, да нагнул бы еще, так, может быть, я и гнева-то никакого не ощутил». В этих главах самым ярким и определенным образом анализирует Достоевский наслаждение страданием, преступлением и унижением.

Как неоднократно было замечено, центральным движущим стимулом художественного творчества является половое чувство. Это же чувство служит стимулом в стремлениях к славе, к жизненным успехам и так далее. Это же чувство остро проявляется в творчестве Достоевского. Достоевский в душе обнимал и мадонн, и носился на шабаш с бесстыдными ведьмами. Отсюда он пишет своей волшебной кистью судороги духа. Определенно нет ни одного самого маленького момента, который не отражался бы в его душе как наслаждение. Не как счастье, не как гармония, а как сладострастие, могущее включить в себя и мучительнейшие переживания.

Наличие этих свойств есть «демоническое» Достоевского. Можно ли найти другого писателя, демон которого имел бы столь широкие и темные крылья? Правда, в этом отношении ужасен Бальзак, но до безмерного демонизма Достоевского он не доходит.

«Достоевский – страстный разговорщик. В его произведениях постоянно идут длиннейшие монологи и диалоги. Но именно этим он заставляет нас подойти вплотную к человеческой душе, заглянуть на самое дно ее и посмотреть, что там делается»

Однако весь ли Достоевский выражается в этом? Нет, не весь, ибо Достоевский не только художник, а и мыслитель. Тут он тоже огромен. Не в том смысле, что у него можно найти уроки светлой мысли. Нет. Кто ищет этого, тот обращается к самому слабому месту Достоевского, к самому пустому из ящиков его письменного стола. Достоевскому как мыслителю присущи только те свойства, кои вытекают из основ его духа. Каждая мысль, которую он высказывает, имеет свое место как определенная величина в общей системе его духа.

«Как Микеланджело скручивает человеческие тела в конвульсиях, в агонии, так Достоевский дух человеческий то раздувает до гиперболы, то сжимает до полного уничтожения, смешивает с грязью, низвергает его в глубины ада, то потом вдруг взмывает в самые высокие эмпиреи неба»

Достоевский умеет превратить действительность в наслаждение. Он макает зачастую свою волшебную кисть в грязное болото и наслаждается этой грязью. Но это не значит, что он оправдывает ее. Нет. Он страдает от житейской грязи. Он часто возвращается к мысли, что страдание имеет искупительное значение. Он считает, что страдать должны все, ибо все виноваты за каждый грех в каждом преступлении. Преступление – всеобще, наказание должно лечь на всех. Таково миропонимание Достоевского. Мысля так, он восстает и протестует против одного – против страданий невинных. В особенности против детских страданий. Кто смел, не исключая и Бога, заставлять страдать невинных? Он заставляет своего Ивана за это идти бунтом против Бога. Но не только грех влечет его к себе. Достоевский бесконечно любит и надзвездные области неба, и они ему открыты. Он бывал на небе. Он знает, про что поют там ангелы, как это знала лермонтовская душа. Он умеет понимать и ощущать гармонию бытия. И вот им овладевает стремление к гармонизации жизни и искуплению. Это заставляет его идти к петрашевцам. Это заставляет его чувствовать на себе обаяние утопического социализма. Да, Достоевский – социалист. Достоевский – революционер! Ему в величайшей мере присуща мысль, что люди должны построить себе новое царство на земле. И этот идеал рая на земле, гармонической жизни в полном смысле этого слова опять-таки в полной мере присущ Достоевскому. Поэтому Достоевский не мог не ощущать на себе гнета самодержавия и всех ужасов зла, греха и преступления, тесно спаянных с ним. И Достоевский знал, что есть только один путь преодоления самодержавия – путь революционный. Когда человек, вступив на него, говорит: я Коллективный Всечеловек, вот этими моими руками преображу землю и я продиктую миру, чем ему быть, – какая необъятная человеческая гордыня! Но в то же время сильна в нем была мысль о смирении, даже о желании унижения, ибо и в унижении он находил наслаждение. В этом отношении Достоевскому свойствен был некоторый мазохизм.

Именно эта пассивная сторона, именно это стремление страдать, наслаждаться в страдании, смиряться в страдании – выросла у Достоевского под влиянием гнета самодержавия. Самодержавие послало Достоевского на каторгу, и преступление его заключается далеко не в том, что подорвана была внешняя жизнь писателя, что ему причинены были великие физические и нравственные муки, – оно еще более ужасно, потому что загнало внутрь великую душу Достоевского, его гордые порывы, его человечное, его социализм, и заставило его душу искать для себя другого, в сущности искаженного, русла. Таким руслом не только для него, но и для искалеченных тем же самодержавием великих душ, вроде Гоголя и Толстого, оказывалась религия. Поток духа Достоевского впал в это русло,