Как марксист Луначарский видел в произведениях писателя прежде всего осуждение существовавшего в России режима, при котором жизнь «забитых людей» была невыносимой. Ему был ближе Достоевский периода приверженности утопическому социализму, чем периода принятия самодержавия и православия – естественных, по мнению писателя, для русского народа. Луначарский не поддерживал идеи, к которым пришел Достоевский: победы церкви над государством и соборности – свободного духовного единения людей в братстве и любви.

В 1921 году праздновалось столетие со дня рождения Ф. М. Достоевского. По этому поводу Луначарский произнес речь, которая позже была опубликована в журнале «Красная новь». Он восторгается Достоевским как художником, обладающим необыкновенной глубиной видения жизни и способностью передать свои переживания читателю. Достоевский – великий экспериментатор над человеческим духом, то низвергающий его на самое дно, то возносящий в возвышенные сферы и при этом наблюдающий все тончайшие оттенки переживаний и наслаждающийся ими. Не обошлось и без традиционного для того времени обличения самодержавия и восхваления нового строя, который, по предположению оратора, вызвал бы восхищение Достоевского, всегда считавшего, что русский народ способен на подвиг и самопожертвование ради великих целей.

Через десять лет, в 1931 году, речь Луначарского «Достоевский как художник и мыслитель» легла в основу предисловия к однотомнику писателя. Значение наследия Достоевского для советского человека здесь рассматривается в несколько ином ключе: «Проблески стремления к революционной борьбе наложили печать на всю его жизнь… Страшный удар, нанесенный ему самодержавием… извратил пути его жизни, заставив искать исхода в религии». Вывод, который Луначарский делает в переработанной статье, в духе нового времени. Он заявляет, что было бы стыдно не знать такого гиганта мысли, как Достоевский, но было бы «общественно негигиенично» попасть под его влияние.

<†††>

Товарищи! Я не имею в виду читать сегодня лекцию или делать доклад о Достоевском. Даже в пределах той темы, которую устроители этого вечера мне отвели, я собираюсь только наметить несколько главных идей или тех, которые мне представляются основными в творчестве Достоевского.

Итак, Достоевский как художник.

«Быть художником – значит искать совершенства формы!»

Конечно, вряд ли найдется человек достаточно дерзкий, который усомнился бы, что Достоевский – художник, и притом великий. И на примере Достоевского как художника особенно легко показать всю несостоятельность тех представлений о художнике, которые в последнее время если не доминируют у нас над прочими представлениями, то все же чрезвычайно шумно о себе заявляют.

Мы неоднократно в этой самой зале слышали от теоретиков искусства, что «форма и содержание в искусстве неотделимы». Что это совершенное старье различать их между собою. Что художественное произведение совпадает со своей формой. Что художник является прежде всего «формовщиком» своего произведения. Быть художником – значит искать совершенства формы!

Так вот, если именно с этой точки зрения подойти к Достоевскому, то он художник слабый. Никакого совершенства формы в его произведениях нет. Даже наоборот, большая часть его произведений недоделана, как-то не закончена, внешне не отшлифована. Но эта слабость совершенно искупается титаничностью художественного содержания.

Вот по поводу этого представления, едва ли не господствующего у нас, о неотделимости формы и содержания в искусстве товарищ Маяковский, человек талантливый, сказал однажды острые слова: «Вот эти люди! Для них форма и содержание в искусстве все равно как генерал в мундире». В этом определении наша мысль может показаться очень смешной на первый взгляд; однако на самом деле оно действительно приблизительно так. Есть художники, творчество которых как мундир без генерала, есть такие, у которых оно генерал в мундире, а есть и произведения вроде генерала без мундира.

Были такие художники, которые употребляли самые великолепные, самые прекрасные краски и формы для своего творчества и надевали эту роскошную внешность на манекен. Правда, такие произведения имеют много внешней красоты, ловкой компоновки, внешней орнаментовки, но они все-таки остаются манекеном, одетым в сшитый хорошим портным сюртук, портным, который, кроме такого хорошо сшитого сюртука, ничего больше не может дать… Словом, это мундир без генерала.

Однако, совершенно несомненно, есть и такие художники, у которых имеется этот генерал, да такой, который способен командовать в течение столетий целыми колоннами людей и который ходит однако почти голым. И вот Достоевский – именно такой художник. Он не заботится о туалете. Генерал его очень часто ходит даже непричесанным, но все-таки Достоевский остается великим художником.

Достоевский, как вы знаете, четыре года был на каторге. В сущности же он был почти всю жизнь на каторге. Почти всю жизнь он ужасающе нуждался. Ему часто, очень часто ради хлеба приходилось печь главу за главой своих романов, совершенно не обрабатывая их, даже не заканчивая как следует. Об этом он постоянно скорбит в своих письмах. Само собой разумеется, при таких обстоятельствах нельзя винить Достоевского в том, что он не находил, или, вернее, не искал, кристаллизованных форм, скажем таких, какими нас балует Пушкин. Но тогда чем же объясняется то, что эти незаконченные, недоделанные, формально несовершенные произведения все таки находятся на вершине искусства?

Чехов в одном из своих писем сказал о писателях, ему современных: «Мы очень искусны по части формы. Мы сумеем все очень стильно изобразить. Мы знаем, как сконструировать фразу, главу и так далее, но одного у нас нет, самого главного нет – Бога. Нет того, во что мы верим, потому что мы все дети безвременья».

Вспоминаются мне также слова апостола Павла, удивительно в данном случае подходящие: «Если на всех человеческих языках говорить будете, но любви не имеете, то будете как кимвал бряцающий». Чем больше, чем шире имеется у человека то, что здесь разумеется под любовью, живое, глубокое чувство, тем более способен такой человек быть художником. Пусть форма его произведений несовершенна, но если есть мощное содержание в его душе, то такой художник может пользоваться неизмеримой славой в течение веков. Если же, наоборот, есть только одна форма, прекрасный, звонко бряцающий кимвал, то такой художник будет только модой. Он будет пользоваться только мгновенной славой. Ему может быть отведена только отдельная страница в истории литературы, но в пантеон мировой литературы такой художник-писатель не войдет.

У Достоевского был этот Бог, про которого говорит Чехов. У него было огромное, мучительное, постепенно вырабатывающееся сrеdо. У него была своя, совсем особенная манера преломлять свои переживания сквозь призму своего сознания. Он был до такой степени исполнен своим Богом, он был в такой мере одержим мыслеобразами, что является для нас столько же художником, сколько пророком и публицистом. То и другое у