Однако надежд на то, что современная ему церковь способна совершить христианский переворот, у Фонвизина не было: «У нас перед глазами не пастырь, а волк в пастырской одежде»[802]. Ограниченности существующих конфессий, будь то католичество или православие, их неспособности удовлетворять духовные потребности людей Фонвизин противопоставлял мистическую идею «высшей невидимой, внутренней церкви, состоящей в прямом общении с церковью небесной». В этом отношении он наделялся на секты с их ограниченным кругом приверженцев и высокими нравственными требованиями. «И в наше время, – пишет он, – существует благоустроенный коммунизм в известном религиозном обществе моравских братьев, или генгуторов, которых колонии находятся в разных странах старого и Нового света»[803].

Католицизм и православие представляются ему двумя ошибочными путями. Впрочем, это касается не только религиозной сферы, но и вообще европейского и русского путей развития, взятых в их целостности. Прогрессивный в политическом отношении Запад испытает серьезные трудности в социальной сфере. Отсталая в политическом развитии Россия имеет условия для будущего нормального социального развития. Религия представляется Фонвизину своего рода благотворным синтезом, соединяющим в себе социальные и политические вопросы. Когда идеи социализма и коммунизма перестанут быть орудием политических махинаций, и сами политические системы исчезнут, и «не будет ни монархий неограниченных, ни конституционных и т. д., а царствовать будет один Бог: будет истинная феократия, которой прообразованием была израильская и первенствующая церковь, тогда церковь и человеческое общество будет одно»[804].

Таким образом, идеал Фонвизин видит не в политических или социальных преобразованиях самих по себе, а в их соотнесенности с распространением «духа Христова». «Царствие Божее настало в некоторых душах, а не мире, а оно должно настать по обетованию, и мы по завету самого Спасителя должны молиться: да придет оно как на небеси, так и на земли»[805].

В отличие от Лунина, который своими сибирскими сочинениям лишь дразнил правительство, или Н. И. Тургенева, который стремился оправдаться, Фонвизину важнее было нащупать точки соприкосновения между собственными взглядами и политикой Николая I. С момента поселения в Тобольске он не терял надежды на возвращение в Европейскую Россию и готов был даже отправиться на Кавказ. Однако, несмотря на многочисленные обращения его родственников к царю и даже покровительство Тобольского генерал-губернатора П. Д. Горчакова, в положении ссыльного декабриста никаких изменений не происходило. Только в 1853 г. ему было разрешено вернуться домой и жить под надзором в поместье Марьино. Возвращение на родину было безрадостным. К этому времени умерли оба сына, остававшиеся в России на воспитании брата, Ивана Александровича. Сам приезд в Москву был омрачен смертью брата, фактически выхлопотавшего Фонвизину высочайшее прощение. В Марьино вернувшемуся Фонвизину было суждено прожить всего одиннадцать месяцев. Он скончался 30 апреля 1854 г.

Интерес Александра Викторовича Поджио к проблемам взаимоотношения русской и европейской культур был обусловлен рядом факторов. Итальянец по происхождению, католик по вероисповеданию, он родился в Новороссии, где начиная с последней трети XVIII в. проводилась активная политика европеизации, связанная со знаменитым греческим проектом Екатерины II. Отвоевание Константинополя у турецкого деспотизма и восстановление его как древнего центра античной культуры Екатерина пыталась представить как общеевропейское дело и поэтому активно привлекала иностранцев к участию в этом грандиозном проекте. В своих воспоминаниях Поджио писал: «Екатерина бредила Византиею и направила на нее все свои помыслы и силы. Мы видим, как вслед за мановением ее мыслей стеклась туда лучшая молодежь того времени, все знаменитые французские эмигранты и выходцы всех земель. Увлеченный потоком этих рыцарей странников, восставших против иноверцев, отец мой отправился, как принято было, волонтером, после чего вступил в действительную военную службу».

Детские годы Поджио прошли в Одессе[806], где, по словам А. С. Пушкина, «все Европой дышит, веет». Там его окружали сослуживцы отца, среди которых были иностранцы и представители русской знати. «Не говоря о Рибасе и его братьях, которые постоянно исключительно к нему были расположены, – продолжает вспоминать Поджио, – могу назвать герцога де Ришелье, графа Ланжерона, князя Григория Семеновича Волконского (тогда еще в здравом уме и наводящего страх на турок) и самого Суворова, который постоянно останавливался у него проездом чрез Одессу. Помню рассказы матушки, о посещении этого полководца – чудака великого. Как, в угодность ему, выносились из каменного нашего дома, едва ли не единственного тогда в Одессе, все зеркала и позолоченная мебель, обшитая штофом, вывезенная из Неаполя, и на место этой мебели становились простые скамьи. Ему готовилась самая простая пища; с каким горячим увлечением говаривал он с матушкой по-итальянски!»[807]. Любопытна последняя деталь, характеризующая Суворова, причудливо соединявшего в своем поведении черты русского простонародья и итальянской культуры.

Другим важным фактором, сформировавшим взгляды Поджио на соотношение России и Европы, было движение декабристов. Для декабризма вообще характерно представление о том, что русский народ готов к восприятию и воплощению в жизнь идей свободы в такой же степени, как и европейские народы. Достаточно лишь одним героическим усилием свергнуть тиранию самодержавной власти, как присущее русскому народу свободолюбие обретет конституционные формы. Поэтому путь европеизации представлялся декабристам не только реальным, но и единственно возможным.

Первым по времени документом, характеризующим взгляды Поджио на интересующую нас проблему, является его следственное дело. По широте общеевропейского фона, на котором излагаются факты декабристского движения, а также по степени идеологической насыщенности показания Поджио могут быть поставлены в один ряд с показаниями Пестеля. Однако если Пестель, делая откровенные признания, сохранял веру в правоту своих идей и не столько оправдывался в своих убеждениях, сколько пропагандировал их, то показания Поджио несут на себе печать нравственного надлома и переосмысления прежних воззрений. Поражение декабристского движения заставило его по-новому взглянуть и на проблему «Россия – Европа»: «Сравнениями предметов человек познает и определяет цену им; но прежде сего необходимо ему изведать сущность и свойства предметов сих каждого порознь, чтобы не впасть, в сравнивании одних с другими, в заключения неосновательные и часто не относительными (sic) к своим началам»[808]. Под «предметами» в данном случае понимаются Россия и Европа. Неумение должным образом постичь различия между ними и явилось, по мысли Поджио, причиной неудачи восстания и движения в целом. Теперь декабристу кажется, что европейский опыт практически не применим к России, особенно в его теоретической, книжной части. Но виновата в этом не европейская просвещенность, а русская неподготовленность и нетерпеливость: «В каких мы книгах нашли убеждение необходимости введения имянно республиканского правления; сего безпримерного еще образа правления, относительно к народонаселению, духу разноплеменных наших народов и обширности Государства нашего? В каких книгах почерпнули ту неистовую необходимость прибегнуть к тем умышленным преступлениям? Какие летописи народныя могли мы применять к летописям нашего народа? Какие преобразования правления Государства могли мы применять к переобразованию правления нашего Государств[а], чтоб убедиться в необходимости подражательной?». Теперь для декабриста важно то, что отличает Россию от Европы и Америки: «Соединенным штатам многосложность служит силой и оплотом – мы сего избегали, опасались, чтобы введением федерального правления Государство наше не распадалося на части – там жителей девять миллионов, у нас сорок; Там переселенцы Англии, у нас Россияне! Сравнить ли средства их переобраз[ов]ания с нашим мнимым? Там месть направлена была к врагам внешним, а мы врагов искали среди нас; там отвращали зло, мы его призывали; там зло добродетельми искупали – мы зло злодеяниями манили! Где сообразность, где сравнение?»[809].