Происхождение крепостного права Фонвизин, вслед за профессором Дерптского университета И. Ф. Г. Эверсом, относит к эпохе монголо-татарского нашествия: «Крепостное состояние земледельцев в России есть одно их тех мрачных нравственных пятен, которые наложены на наше отечество в бедственную эпоху монгольского владычества»[791]. Это ошибочное положение привело и к тенденциозному истолкованию законодательства Московской Руси (Судебники 1797 и 1550 гг.) как направленного на облегчение участи крестьян путем предоставления им права свободного перехода в Юрьев день от одного помещика к другому. В действительности же речь шла не о раскрепощении, а о закрепощении крестьян. Однако для Фонвизина, считавшего, что крепостное право может и должно быть отменено только сверху, важно было найти прецеденты в истории. Утверждая, что «крестьяне окончательно прикреплены к земле»[792]в царствование первых Романовых – Михаила и Алексея, – Фонвизин объясняет это не только действиями правительства, но «тем апатическим равнодушием, до которого доведен был народ продолжительным рабством под игом татар»[793].

Полагая, что «рабство есть главное условие несовершенства нашего общественного состава»[794], Фонвизин разрабатывает программу отмены крепостного права, явно рассчитанную на правительство Николая I. Можно полагать, что со времен, предшествующих декабристскому восстанию, в его взглядах на проблему освобождения крестьян произошли существенные изменения. Большинство идеологов декабризма видели решение крестьянского вопроса в чисто политической плоскости. По их мнению, достаточно было объявить крестьян свободными, для того чтобы сами собой установились справедливые социальные отношения, и Россия превратилась в развитую экономическую страну. Отсюда проекты безземельного освобождения крестьян Н. М. Муравьева, Н. И. Тургенева и И. Д. Якушкина. Пожалуй, только один Пестель понимал, что решение крестьянского вопроса лежит как в политической, так и в социальной сфере.

Освобождению крестьян, по мнению Фонвизина, должны предшествовать социальные преобразования в деревне, проведенные правительством. Понимая, что освобождение крестьян с землей может задеть имущественные интересы дворянства, Фонвизин предлагает ряд мер, способных, по его мнению, компенсировать дворянству материальные потери, а также обеспечить «сохранение его политического значения». Правительство должно «в продолжение известного времени скупить по вольной цене всех находящихся в дворянском владении крестьян и дворовых людей с землями, на которых они поселены»[795]. Гарантией того, что освобождение крестьян не приведет к массовой пауперизации, служит общинное землевладение. «Упрочится навсегда благосостояние многочисленного класса земледельцев уравнением купленных крестьян с государственными, имеющими в России общественное право владения землями, принадлежащими не частным лицам, а государству: важное, существенное преимущество нашего отечества пред другими европейскими народами, изнемогающими под бременем многолюдного класса бездомников (prolétaires), которых необеспеченное состояние заставляет беспрестанно стремиться к ниспровержению установленного порядка и искать в насильственных переворотах улучшения жалкой своей участи»[796].

В общине Фонвизин видел средство избежать революционных потрясений и тем самым продемонстрировать миру особый, русский и шире – славянский, путь развития. Полемизируя с Гегелем, отказавшим, как известно, славянским народам в праве считаться историческими, то есть участвующими в мировом историческом движении, Фонвизин, как ему казалось, нашел для них raison d’être в общинном устройстве. Отсюда его идея панславизма: «Может быть, так называемый панславизм, о котором с таким пренебрежением отзываются немцы и французы, не есть порождение фантазии и не пустая мечта, как многие из них утверждают»[797].

Однако при всем этом бывший декабрист не только избежал крайностей славянофилов, но и вступил с ними в полемику. В статье «О подражании русских европейцам», написанной не ранее 1852 г., Фонвизин обратил внимание на то, что либерализация политического режима в России всегда сопровождалась ориентацией правительства на Европу: «Из русских государей Екатерина II и Александр I более всех дорожили мнением Европы и увлекались духом подражания, и зато сколько полезных и блистательных явлений ознаменовали эти два царствования, сколько славного совершилось в них!». Этому противопоставляется николаевское царствование с его официальной народностью и критическим отношением к европеизму. Не отделяя славянофилов от теоретиков официальной народности, Фонвизин в качестве курьеза показал немецкие истоки их доктрины: «Это есть запоздалое заимствование – подражание немцам, которые в эпоху освобождения Германии от ига Наполеонова с таким жаром толковали о своей народности (Volkstum), в стихах и в прозе выхваляли феодальный быт средних веков, проклинали влияние Франции на Германию и страсть немцев, особенно прирейнских, подражать французам, стало быть, те, которые восстают против подражания иностранному, сами увлекаются духом его, невольно подражая примеру немцев»[798].

Россия, по мнению Фонвизина, достаточно самобытная страна, чтобы пострадать от подражания европейцам. Само подражание, свойственное юношескому возрасту как отдельного человека, так и человеческих обществ, является необходимым историческим этапом, и в этом смысле Петр I принес «России более пользы, нежели вреда»[799]. Дальнейшая европеизация русской монархии, по мнению Фонвизина, должна неизбежно привести к отмене крепостного права.

Таким образом, Фонвизин выстраивает сложную систему политико-социальных отношений России и Европы. В политическом плане у России нет иного пути, чем у Западной Европы, и на этом пути Россия явно отстает от конституционных режимов Запада. В социальной же сфере у России свой особый путь, обладающий потенциальными преимуществами перед Западом. Это община, сохранение которой в перспективе позволит избежать как появления пролетариата, так и распространения социализма и коммунизма.

В сочинениях Фонвизина выделяется еще один очень важный для него пласт религиозных идей. Религии декабрист отводит значительную роль в социальном переустройстве общества. Христианская церковь, особенно первых веков ее существования, по Фонвизину, являлась своего рода социалистической общиной – «святым коммунизмом»[800]. В этом смысле христианизация европейской жизни могла сыграть роль той же прививки, что и община против «заражения» общества социалистическими утопиями. Однако Фонвизин прекрасно понимает невозможность повсеместного распространения «святого коммунизма», на который «способны только избранные, облагодатствованные души или отрекшиеся от мира отшельники, заключавшиеся от мира в монастырских стенах, а не целый народ». Различие между «христианином иерусалимской церкви и нынешним коммунистом» Фонвизин выразил остроумным замечанием, принадлежащим харьковскому архиерею Иннокентию: «Первый говорил брату: все мое – твое, а коммунист: все твое – мое»[801].