спиной! – я еще раз пробежал глазами по письму. – И это в то самое время, когда союз Палеологов и Фоскари мог быть скреплен узами кровного родства. Не могу в это поверить. Это точно не фальшивка?

– К сожалению, документ подлинный. – Император убрал письмо в шкатулку на столе. – Фоскари действует в излюбленной манере: заключает тайные союзы, а потом выбирает сторону победителя. С самого начало он был готов предать нас.

Я слушал доводы императора, но они казались слишком неубедительными для такого сложного дела. Мне вдруг вспомнился Николай Граитца, который, умирая, проклинал венецианцев и возлагал на них вину за убийство царевича Феодора:

«Царевич был слишком непредсказуем и своенравен. Такой правитель опасен и для венецианцев, и для Рима. Я стал всего лишь орудием…»

Ясно, что венецианцы избавились от Феодора, чтобы расчистить дорогу для Константина, ведь именно за него Фоскари сосватал свою дочь. Расчет дожа был прост – после смерти Иоанна императором станет его зять, и тогда Венеция прибрала бы к своим рукам и Константинополь, и все, что осталось от Ромейской державы. Не исключено, что вскоре Фоскари избавились бы и от Константина. Такой расклад вполне мог осуществиться, если бы не эта странная история с посланием к султану…

– Государь, я не стану защищать венецианцев. Однако они приложили немало усилий, чтобы организовать этот брак, и мысль о том, что Фоскари допустил подобную оплошность перед самой церемонией, – я решительно покачал головой, – кажется мне невозможной.

– Но все именно так, – настаивал василевс. – У Франческо Фоскари нет союзников и нет врагов, есть только его интересы.

Убийство царевича Феодора, странная болезнь Иоанна, наконец, эта история с письмом. Слишком много тайн и загадок опутывало правящую династию Палеологов в последнее время. И эти тайны, словно темная туча, сгущались теперь и над моим господином.

– Что же мы будем делать теперь?

– Искать других союзников, – пожал плечами император.

– Но где? – удивился я. – На Западе нет ни одного короля, принца или императора, который пожелал бы встать на нашу сторону. Не говоря уже о том, чтобы отдать свою дочь.

– Ты слишком много и часто смотришь на Запад, Георгий, – улыбнулся император. – Пришло время обратиться на Восток.

Мне не потребовалось много времени, чтобы понять, о чем говорит василевс.

– Трапезунд? Осколок Ромейской державы, где правят потомки Комнинов?

– Верно. У трапезундского императора есть юная дочь, которую он не против выдать замуж за ромейского правителя.

– Этот союз был бы полезен, – согласился я.

– Однако прежде чем посетить Трапезунд, ты отправишься в Ивирию[61] – местный царь также готов сосватать за меня свою дочь. Посмотри, как идут дела в этих государствах, насколько хороши невесты, и сообщи обо всем мне.

– Как прикажете, – поклонился я. – Когда мне следует ехать?

– Не раньше, чем через месяц, – сказал император, – нужно завершить некоторые приготовления. Да и тебе не мешало побыть с семьей перед долгой разлукой.

– Боюсь, что жена скорее уйдет в монастырь, чем отпустит меня в такое длительное путешествие, – тяжело вздохнул я. – Тем более что она уже собиралась это сделать. А дети… они видят меня не чаще, чем случаются чудеса в храме Святых Апостолов. Лучше никому из них не знать о том, что мне предстоит…

Дверь позади тихо скрипнула и в кабинет проскользнула тень. Обернувшись, я увидел Анастасию. Любимица императора была облачена в белоснежную тунику, а на голове ее красовалась изукрашенная драгоценными камнями диадема. Она бесшумно ступала по мраморному полу босыми ногами, не сводя с меня своего пугающе-внимательного взгляда, от которого мне становилось не по себе.

– Позвольте оставить вас, государь, – поклонился я и направился к двери, стараясь не глядеть в бездонные очи Анастасии. Не эти ли глаза увидел Фока перед своей гибелью?

Я с трудом сохранял спокойствие, ведь безразличное лицо наложницы и ее странная холодность вызывали во мне лютый гнев. Я был уверен, что душа этой девицы черна, как ночь, а руки ее замараны кровью, но ничего не мог поделать, чтобы предупредить своего господина.

Стиснув зубы, я миновал Анастасию, которая так же бесшумно направилась к императору, на ходу расстегивая пояс и полностью освобождаясь от одежд. Однако прежде, чем покинуть кабинет, я обернулся и заметил маленькую татуировка на шее девушки. Не придавая должного значения увиденному, я вышел в коридор, чувствуя, как меня охватывает злость. Император был безмерно счастлив в объятиях этой черноокой красавицы и никогда не поверит, что она способна сотворить зло.

Хуже того, я подозревал, что Константин не желает нового брака именно из-за привязанности к своей наложнице. Возможно, ловко подброшенная новость о вероломстве венецианского дожа стала лишь удобным поводом для разрыва помолвки? Что ж, как мужчина, я хорошо понимал своего господина – нередко женские объятия заставляют нас позабыть о долге, но императору ромеев не пристало быть игрушкой в чужих руках, и я не уступлю, пока не узнаю истинные замыслы Анастасии и тех, кому она служит…

* * *

В конце лета 1449 года император Константин Палеолог присутствовал на торжественном молебне в Храме Святой Софии по случаю традиционного празднества сбора винограда. Здесь же находились и оба его брата – Фома и Димитрий, которые нынче же должны были отчалить к далеким берегам Мореи и принять управление этими территориями как два, равных по статусу деспота. Однако перед отъездом василевс потребовал от обоих клятвы в том, что они не станут враждовать друг с другом. Ни Димитрий, ни Фома не желали связывать себя подобными обещаниями и лишь вмешательство матери заставило их пойти на этот шаг.

После отъезда братьев и их вооруженных отрядов в городе стало относительно спокойно. Лишь Георгий Куртесий все еще продолжал свои проповеди, возбуждая ненависть народа против латинян и патриарха. Не желая слушать постоянные оскорбления в свой адрес, глава Константинопольской патриархии Григорий Маммас требовал от императора, чтобы тот принял самые решительные меры против неугомонного проповедника и даже добивался ареста Куртесия. Возможно, в попытке повлиять на Константина патриарх и обратился ко мне:

– Необходимость союза двух церквей очевидна! – настаивал он. – Те, кто выступают против него, – выступают против здравого смысла!

Я видел ненависть и алчность в глазах патриарха. Он был ничем не лучше фанатика Куртесия и, прикрываясь высокими речами, действовал только в собственных интересах.

– Император прислушивается к голосу своих поданных, – сухо ответил я. – И если поданные противятся такому союзу, значит, ему не бывать.

После этого разговора Григорий Маммас перестал искать моей поддержки и глядел на меня весьма недружелюбно.

При дворе императора тем временем все большее влияние приобретал Лука Нотарас.