ее брата, рассказчиком истории Саймона Джентля и обладателем сверкающего золотого жилета. И у него было имя: Алоис Ламм.

Сейчас Ламм, вероятно, весьма преклонных лет: рассказывая о совещаниях глав временного правительства, Роберт описывал драматурга как выжившего из ума старца. Ди помнила, как ее лейтенанту задали прочитать одну из пьес Ламма, но осилила его сочинение только она.

В первую совместную ночь в комнатах Роберта, не в силах спать, но не желая уходить, Ди взяла с ночного столика сборник пьес. У горничных было мало возможностей читать, да и университетское начальство не одобряло такого увлечения среди служанок, держась того мнения, что чтение будет сбивать их с толку и отвлекать от работы.

Роберт спал, а Ди прочла пьесу до конца – историю о дьяволе, обманом заставившем отца семейства убить свою сестру, а его сына – прикончить своего папашу. Мужчины думали, что они поймали дьявола в ловушку, но дьявол сам позволил поймать себя. Когда сын накладывает на себя руки, дьявол с извинениями уходит со сцены в левую кулису и появляется вновь из правой кулисы в виде молодого человека в костюме импрессарио. Изменившись таким образом, он приглашает на сцену персонажа, обозначенного в списке действующих лиц как «молодая красавица», и спрашивает, выпила бы она кровь этих дураков, если бы это дало ей вечную жизнь. «Вы серьезно?» – переспрашивала красавица, и дьявол отвечал: «Абсолютно!» Красавица некоторое время размышляла – с напускной скромностью, как указывала авторская ремарка, – и начинала ответ фразой: «Ну, раз уж мы здесь говорим начистоту…»

На этом занавес опускался, и оркестр вновь начинал играть «Тему Дьявола».

Когда Роберт проснулся, Ди рассказала ему, что пьеса о двух охотниках, которые решили, будто они поймали дьявола, но на деле вышло как раз наоборот. А про себя она подумала, что пьеса Ламма больше всего напоминает подробный отчет о нескольких казнях. Дьявол ни разу не попадал в реальную опасность и все безошибочно спланировал – такой подход отдавал дешевым шулерством. В чем прикол, если у героев с самого начала не было шансов?

Впрочем, сейчас Ди ехала не затевать полемику с Алоисом Ламмом по поводу его опуса.

Она только спросит: «Что сталось с моим братом Амброузом? И почему страшное будущее просачивается через вашу магическую дверь прямо в стены моего музея?»

И последнее, и самое главное: «Почему вас надо оставить в живых?»

В воздухе чувствовалась гарь ночных пожаров, свежесть и сырость. Низкий, по колено, осенний туман расползался по улицам. Ди одолжила сумку у восковой женщины с экспозиции, посвященной добыче желтого песка. Сумка оказалась непростая – неярко поблескивающий и слегка липкий материал, а подкладка из бирюзового шелка. На ярлыке внутри напечатано слово «Гуччи» – вероятно, имя дамы, однако на посторонний взгляд – особенно мужской – в сумке не содержалось ничего странного. В нее уместились мешочек со стеклянными глазами и массивный бутафорский пистолет из кобуры «лейтенанта Харт». Громоздкий пистолет был металлическим, как настоящий, но не таким тяжелым, как предполагали его размеры. Им можно разве что отвлечь внимание: приглядевшись, любой сообразит, что пистолет ненастоящий: гладкая рукоять переходила сразу в ствол: куда вставлять патроны, если нет барабана? Да и спусковой крючок заклинило.

Свернув на Лигейт-авеню, Ди торопливо прошла мимо бывшего посольства, вспомнив далекое утро, когда нянька заболела и Ди выполнила обещание, данное брату, – лично приехала сюда за Амброузом.

Она думала и об утре, когда Роберт провожал ее к Обществу психейных исследований, куратором которого Ди хотелось стать, и как они еще шутили, что обитавшие там духи превратились в пепел.

Те утра казались немыслимо близкими сегодняшнему – их, как параллельный мир и сгоревшую Вестибулу, разделял всего один шаг. Ди не слишком удивилась бы, встретив прежнюю себя, идущую навстречу.

Каблучки легко постукивали по тротуару. Сзади Ди чувствовала непривычный турнюр.

Она ощущала и еще кое-что: она не одна. Боковым зрением Ди замечала кошек, беззвучно бежавших за ней во всю прыть: маленькие силуэты тонули в тумане, цеплявшемся за фундаменты домов. Если одна кошка отставала, ее место занимала другая.

Такая компания Ди не пугала, хотя она не думала, будто кошки питают к ней какую-то исключительную любовь. От них исходила странная целеустремленность. Ди казалось, что у кошек свои, особые цели и эти цели как-то совпадают с ее целью – по крайней мере, сейчас.

События, которые привели к свержению временного правительства

Часть I

Услышав храп Джонаса, Лайонел понял, что любовника, от волнения не спавшего большую часть ночи, все-таки сморил сон. Как только они договорились предъявить ультиматум генералу Кроссли – открыть Великий Тракт за счет немедленной капитуляции правительственных сопротивлянтов либо масштабного наступления или уйти с поста главнокомандующего, Лайонел заснул с легким сердцем. Ситуация обострилась до предела: общественное недовольство резко выросло, мирные переговоры буксовали, противостояние на Тракте затягивалось, Кроссли вел себя все более непонятно, а Ламм все более рассеянно, однако в Лайонеле крепла иррациональная уверенность в успехе. Проблемы всегда кажутся сложными, пока их не решишь, и сейчас они накануне долгожданного прорыва.

– Рано или поздно все обязательно пойдет как надо, – убеждал он, а Джонас возражал: да черта с два, ничего подобного – и называл его сладким идиотом.

– Вот увидишь, – сказал Лайонел и поцеловал его, и Джонас ответил на поцелуй и сдавленным голосом проговорил: «Яйца грифона!», что на докерском сленге что-то там означало.

Лайонел оделся, стараясь не разбудить Джонаса, и задержался на пороге, с любовью глядя на своего докера. Во сне напряжение ушло с лица Моузи, унеся с собой лет двадцать возраста и придав докеру бесхитростное, простодушное выражение, которое Лайонел считал отражением истинного характера Джонаса. Это не был бескомпромиссный портовый грузчик, который смело выступил в защиту бедных и обездоленных и за законность и справедливость; тот Джонас слишком много повидал, чтобы поверить в новый порядок. Вера пробивалась из самой глубины его существа, где еще жила юность.

На толстой ручище Джонаса, лежавшей поверх одеяла, была татуировка в виде веревки, обвивавшей предплечье от кисти до локтя. Лайонел любил водить по этой веревке пальцем – она не имела ни начала, ни конца, замыкаясь сама на себе.

– Все верно, малой, – говорил Джонас. Малы́м он называл Лайонела, к полному восторгу последнего. – Это потому, что я завязал узелок там, где ты не увидишь.

Он подмигнул и улыбнулся своей щербатой улыбкой, показав недостачу зубов.

Лайонел стал малы́м Джонаса Моузи. Разве может ситуация не разрешиться наилучшим образом, если удача на их стороне?

Однажды, когда Джонас думал, что он спит, Лайонел услышал молитву своего любовника.

– Ударь лапой