было бы хорошо и даже замечательно, пока вы не становились для Павла Константинович объектом. Тут все менялось. Дух охотника у Романова был неистребим. Павел Константинович был из тех, кто никогда бы не позволил праздновать победу «либеральному» крылу руководящего ядра КПСС. Обсуждая с Фурцевой или ее замами на Старой площади при их кураторах в ЦК и его Президиуме очередную сомнительную с идеологической точки зрения пьесу, Романов авторитетно утверждал:

— Это может поколебать устои.

Екатерина Алексеевна, изображая искреннее удивление, спрашивала в таких случаях:

— Павел Константинович, ну какие еще «устои» могут быть поколеблены в случае выпуска спектакля?

Романов и его команда могли углядеть крамолу где угодно. Вышел на сцену малолетний царевич Дмитрий в матросской тельняшке, а после спектакля Павел Константинович Романов, будучи изощренным советским иезуитом, и спрашивает, пристально глядя в глаза постановщику:

— А не намек ли это на Юрия Владимировича Андропова?[741] (Занавес.)

Когда Михаил Шатров, Олег Ефремов и прочие маститые советские драматурги и постановщики жаловались на очередные цензурные препоны, Екатерина Фурцева никогда и ничего не обещала. Она неизменно говорила:

— Я подумаю, что можно сделать.

Фраза сама по себе говорит о многом, хотя бы потому, что в ней присутствует местоимение «Я». Для таких случаев у руководителей советской (да и постсоветской) эпохи было стандартное выражение: «Мы посмотрим…» Как вариант — и вовсе безликое: «Надо посмотреть, что можно будет сделать». И вообще, как подчеркнул Владлен Логинов, Екатерина Алексеевна не обещала. Но она делала![742]

На шестом году своего министерства Фурцева предприняла попытку скинуть с плеч цензурное ярмо. В декабре 1965 года она направила записку в ЦК КПСС о том, что репертуарно-редакционные коллегии не только вели творческую работу с авторами, но и практически осуществляли государственный контроль над новыми драматическими и музыкальными произведениями, а потому «посылка последних в Главлит потеряла смысл и превратилась в пустую формальность»[743].

Министерство культуры СССР поддержал Отдел культуры ЦК КПСС, не заручившись поддержкой которого Фурцева никогда бы не перешла в контратаку, однако и цензурное ведомство также апеллировало к высшему партийному органу с просьбой, напротив, усилить контроль за процессом создания драматургических произведений и включением их в репертуар ведущих учреждений культуры[744].

12 февраля 1966 года заведующий Отделом культуры Василий Шауро и заведующий Отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС Михаил Халдеев направили секретарю ЦК КПСС Петру Демичеву для Центрального комитета партии записку о контроле над репертуаром. В данном случае направление записки именно Демичеву было связано с тем, что он, будучи одним из самых прогрессивно мыслящих деятелей в руководящем ядре ЦК, не положил бы ее под сукно.

В записке Шауро и Халдеев заявили о серьезных недостатках в руководстве репертуарной политикой театров и концертных организаций. Шауро и Халдеев доложили высшему партийному органу о том, что в последнее время участились случаи, когда театры, используя громоздкую систему контроля за репертуаром, принимали к постановке произведения, не просмотренные и не разрешенные органами культуры или цензуры, доводили работу до генеральных репетиций и нередко ставили органы культуры перед фактом появления идейно незрелых спектакле. Обычное недовольство бюрократических инстанций вызывал Анатолий Эфроса, который как раз был славен началом репетиционного процесса до принятия пьес к постановке. Однако на этот раз речь шла прежде всего о спектаклях «Павшие и живые» в Московском театре драмы и комедии и «Дион» Леонида Зорина в Театре имени Евг. Вахтангова, причем в Ленинграде исполнение «Диона» и вовсе запретили. На этот раз Анатолий Викторович занял почетное третье место, поскольку принял решение начать работу над очередной пьесой Эдварда Радзинского «Снимается кино», которая находилась в стадии… ее написания автором. Последним, четвертым, объектом недовольства двух начальников отделов ЦК стал Московский театр сатиры, поставивший вызвавшую неоднозначную реакцию еще хрущевского руководства пьесы «Теркин на том свете» Александра Твардовского. О постановке, главную роль в которой сыграл Анатолий Папанов, Шауро с Халдеевым высказались однозначно: появление ее в театральном репертуаре «не может вызвать одобрения широкой общественности»[745].

В западной прессе впоследствии напишут о том, что постановка Валентина Плучека была снята с репертуара во время XXIII съезда КПСС по той причине, что «ее широкая критика официальных противозаконных действий и злоупотреблений, позволительная для искушенной Москвы, была слишком жесткой пищей для простоватых и наивных членов партии, прибывших с мест на съезд»[746]. Здесь напрашивается замечание о том, что «простоватые и наивные» участники партийных съездов остались в далеком, второй половины двадцатых и тридцатых годов, прошлом нашей страны. В XIX съезде ВКП(б) — КПСС 1952 года, состоявшемся незадолго до «кончины» Хозяина, и тем более в съездах времен Хрущева и Брежнева принимали участие исключительно прожженные партийные чиновники, а также тщательно профильтрованные в двадцати водах деятели комсомола, профсоюзов и прочие представители советских культуры и искусства.

Как водится, отмечалось, что вокруг запрещенных спектаклей создавалась «атмосфера нездоровой сенсации», к ним было буквально приковано внимание театральной общественности[747].

Шауро и Халдеев сообщили, что они провели с министром культуры СССР Екатериной Фурцевой и министром культуры РСФСР Николаем Кузнецовым совещания о мерах по дальнейшему совершенствованию контроля над репертуаром. На Министерство культуры СССР и его органы на местах был возложен полный идейно-художественный контроль над репертуаром театров, музыкальных и эстрадных коллективов и концертных исполнителей. Минкульту СССР поручались разработка и внесение в Совет Министров СССР «Положения о порядке формирования репертуара», в котором была бы предусмотрена четкая система рассмотрения пьес и других литературных произведений при их разрешении к исполнению и включению в репертуар, порядок представления произведений в Главлит СССР, распространения произведений среди театров и других учреждений культуры, приема и выпуска новых спектаклей и проведения «общественных просмотров»[748].

Министерству культуры СССР было предписано расширить круг авторов, прежде всего поддерживая «инициативу творческих коллективов» по созданию идеологически правильных произведений[749]. Следует заметить, что в данном случае Василий Филимонович и Михаил Иванович напрасно прибегли к патетике: Екатерине Алексеевне Фурцевой обо всем этом напоминать было вовсе не обязательно.

Однако крайне важным было поручение Министерству культуры СССР упорядочить систему руководства театрами Москвы с учетом важной роли столичных театров в формировании общесоюзного театрального репертуара[750].

Горячо «любимый» Фурцевой начальник Управления театров Министерства культуры СССР Павел Тарасов заявил 5 апреля 1966 года на заседании парткома министерства:

— Нас не беспокоят пьесы на историко-революционную тему, они есть и будут, а вот хороших пьес о современном этапе строительства коммунистического общества нет.

В целом репертуар театров удовлетворителен, но в Москве за репертуаром театров фактически никто не следит. Почти все театры имеют право направлять пьесы в Главлит, поэтому мы не можем уследить, когда Театр на Таганке начал репетиции «Живых и павших» или Театр Моссовета — «Теркин на том свете», «Дионе» [Леонида Зорина]. Мы знаем, что этот