темам современности. Арбузов написал на тему о Великой Отечественной войне, Розов о трех поколениях (четыре театра борются за постановку этой пьесы), Алешин работал два года над своей пьесой, Корнейчук заканчивает работу, Софронов написал новую пьесу. Театр «Современник» работает над пьесой, в которой заложены три важные темы — декабристы, народовольцы, большевики[766].

Как это ни странно, Фурцева, похоже, решила, что речь идет об одной пьесе, а не о заключительной части трилогии. (Или в стенограмму вкралась ошибка?)

На партактиве Минкульта 15 апреля 1967 года Екатерина Алексеевна пожаловалась, как сложно работать с творческой интеллигенцией:

— Малейший переход [драматурга] на лезвие ножа — и другой оттенок, другое звучание. Представьте: сегодня [спектакль] пройдет под аплодисменты. Попробуй запретить — скажут: «Вы чиновники…» и т. д. Сейчас, когда сделаешь малейшее замечание, уже возгласы: «Сталинисты! Старые методы руководства!» Это очень широко ходит. Даже там, где вмешательство необходимо, это воспринимается очень остро.

Фурцева наставляла товарищей:

— Поэтому главный вопрос — умение работать с интеллиген-цией. Не заигрывать, не упрощать отношений. Но чем сильнее дружба, тем требовательность должна возрастать. Надо умело, квалифицированно, тактично работать с авторами, чтобы добиваться цели. Невозможно сейчас добиться никакой цели, если не сказать: «Я не принимаю, это не то». Моментально резонанс, такая реакция, всполошится вся интеллигенция. От нас зависит, какое настроение будет в 50-летие не одного десятка хороших людей из интеллегенции[767].

Так или иначе, в июне 1967 года пьеса «Большевики» поступила на контроль в цензурные органы и вскоре была отозвана в связи с отрицательным заключением Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Министерство культуры СССР прибегло к традиционному методу давления на Главное управление по охране государственных тайн в печати. В сентябре после внесения несущественных поправок оно направило пьесу цензуре повторно. Однако и переработанный формально вариант справедливо не устроил романовское Главное управление. Многочисленные замечания по идейно-политическому содержанию и откровенному перевиранию фактов были изложены 25 и 29 октября 1967 года начальнику Управления театров Министерства культуры СССР Павлу Тарасову, на голову которого, как из рога изобилия, сыпались критические замечания как со стороны Фурцевой и ее замов, для которых Павел Андреевич был главным «мальчиком для битья», так и со стороны Павла Романова с его Главным управлением — по должности.

Уже 3 ноября (срок для внесения исправлений заведомо нереальный, но Олег Ефремов не мог не поставить спектакль к юбилейной дате) Управление театров Минкульта СССР представило на контроль уточненную редакцию пьесы. Ознакомление с последним вариантом показало, что отдельные исправления, через «не могу» внесенные Михаилом Шатровым, не устранили основных недостатков пьесы. Как справедливо заметил Павел Романов, основное внимание по-прежнему сосредоточивалось на дискуссии о «красном терроре», в которой цензура (как видно, не без оснований) усмотрела намек на возможность повторения в Советском Союзе «якобинской диктатуры в будущем, без В. И. Ленина»[768].

За два дня до юбилея, 5 ноября, романовское Главное управление сообщило заместителю министра культуры Григорию Владыкину о невозможности подписать пьесу к исполнению в представленном виде. Слава Богу, что в данном случае яд поднесли Владыкину, а не Тарасову: Павел Андреевич мог такого и не вынести.

Несмотря на действия Романова со товарищи, на следующий день, 6 ноября, состоялся предпремьерный показ спектакля[769]. На показ, естественно, пригласили заказчика — Екатерину Фурцеву, поскольку теперь предстояла игра ва-банк. Решался вопрос: кто кого сборет? Или романовское Главное управление — и тогда полный провал юбилея Октября, который, собственно, только один раз и состоится за всю советскую историю (праздновали каждую круглую дату, и каждый юбилей был по-своему незабываемым, но все же пятидесятилетие…), или фурцевский Минкульт с последующим золотым дождем для творческих работников.

Алексей Симуков, не испытывавший к Фурцевой ни малейших симпатий, утверждал, что в случае с постановкой «Большевиков» лозунг Екатерины Алексеевны «Не ссориться с интеллигенцией» подвергся серьезному испытанию. Якобы она «трусила ужасно, но решилась»[770]. Однако, судя по воспоминаниям непосредственных участников событий, никакой «трусости» не было и в помине. Павел Романов со своими «особо ценными» критическими замечаниями сидел у нее в печенках. В груди Екатерины Алексеевны «пылала жажда мести», хотя из них двоих Царицей Ночи по должности (да, видимо, и по призванию) был Павел Константинович, напоминавший Зарастро примерно так же, как напоминал Владимира Ильича Ленина «главидеолог» Михаил Андреевич Суслов.

Об обстоятельствах приглашения Екатерины Фурцевой на предпремьерный показ оставила яркие воспоминания Галина Волчек: они с Олегом Ефремовым и Михаилом Шатровым вбежали в приемную Екатерины Алексеевны, в которой, как на грех, не было ни Любови Пантелеймоновны, ни Татьяны Николаевны. Никого не было. В кабинете меж тем проходило совещание, продолжительность которого, как водится, руководителям «Современника» и автору пьесы была неведома. Олег Николаевич, Галина Борисовна и Михаил Филиппович решили по-мальчишески подсунуть под дверь кабинета записку. Однако ни у кого, включая прославленного советского драматурга, не оказалось ни карандаша, ни ручки. Ефремов стоял белый как полотно, Шатров дергался. Вдруг Волчек осенило: надо написать записку губной помадой! Сразу видно, что в этой компании не оказалось ни одного партийного историка: Владлен Логинов сразу бы припомнил, как арестованный Артур Артузов написал послание Иосифу Сталину на куске рубахи собственной кровью. Галина Борисовна написала: «Дорогая Екатерина Алексеевна, у нас катастрофа. Театр „Современник“»[771].

Записку подсунули под дверь. Вдруг дверь открылась, в приемную влетела Екатерина Алексеевна. В кабинете у нее было полно народу. Ефремов, Шатров и Волчек заголосили:

— Не имеет лита!

— И лит не идет!

— Они не хотят!

Фурцева пресекла какофонию творческих работников, а потом вернулась в кабинет и объявила:

— Извините, пожалуйста, короткий перерыв.

Все вышли в приемную, а Ефремов со товарищи, напротив, вошли.

Екатерина Алексеевна сняла трубку и набрала номер Романова. Павел Константинович, как видно, завел старую песню о том, что спектакль может «поколебать устои».

Фурцева, не выдержав, сорвалась на крик:

— Что такое? В чем дело? Почему отказываете? Ах, вы напишете? Пишите. Однажды ваша жалоба на меня не сработала, я все равно орден получила! Но что вас сдерживает? Я доверяю этому коллективу, этим артистам! И своей властью министра разрешаю играть спектакль «Большевики»! Да-да, завтра![772]

Взвалив на собственные плечи персональную ответственность за выпуск и понимая, что она не имеет на это никакого права, да и никакой «власти» у министра перед лицом ЦК нет, Екатерина Алексеевна отправилась на предпремьерный просмотр, прихватив с собой Нами Микоян.

Посмотрев шатровский шедевр псевдоисторической мысли, рассказывавший о «железной когорте» никогда не существовавшей в природе «ленинской гвардии», Фурцева пришла в эмоциональное возбуждение. Она прониклась историческим пафосом и патриотизмом пьесы — пусть и фактологически ошибочной, однако, по мнению министра культуры СССР, идеологически верной. Причем ни о какой ошибочности Екатерина Алексеевна, вероятно, и не