зале»[786], — практически рассказала о собственных впечатлениях от увиденного действа Екатерина Алексеевна.

По убеждению Фурцевой, Шатрову и Ефремову удалось выявить идею подлинного гуманизма пролетарской диктатуры, вынужденной объявить массовый «красный террор» исключительно во имя спасения революции. Екатерина Алексеевна назвала несостоятельными обвинение вверенного ей министерства со стороны Главного управления по охране государственных тайн в том, что внесенные в пьесу изменения были незначительными.

И ринулась в контратаку. Екатерина Алексеевна указала, что ответственные сотрудники Главного управления по охране государственных тайн не давали разрешения на выпуск пьесы и избегали просмотра спектакля. Более того, запрещали печатать информацию о состоявшейся премьере и положительных отзывах на спектакль. Основные претензии к исторической фактуре, изложенные в записке Павла Романова, Фурцева считала несостоятельными (на наш взгляд, не вполне объективно). Если Павел Константинович избежал персональных обвинений, то Екатерина Алексеевна в завершении записки прямо перешла на личности. Завершение этого послания требует полноценного цитирования:

«Другие претензии т. Романова к пьесе построены на вырванных из контекста отдельных фразах. Записка Главного управления вообще искаженно, предвзято освещает как содержание произведения, не раскрывая его существа, так и вопросы прохождения пьесы в органах цензуры.

Кроме того, в этих претензиях, что вообще характерно для практики Главного управления, полностью игнорируется то обстоятельство, что речь идет о художественном произведении, где большое значение имеет эмоциональное воздействие, изображение действительности в живых образах, в индивидуальных характерах (в этом абзаце — основное отличие Фурцевой от Романова как политика и Человека. — С. В.)[787].

Пьеса находилась на рассмотрении в Главном управлении в общей сложности в течение трех месяцев, причем замечания его сотрудников (о начальнике Фурцева дипломатично умолчала. — С. В.) носили противоречивый и некомпетентный характер (совсем напротив. — С. В.).

В этих условиях театр, стремясь подготовить спектакль к юбилейной дате, приступил к репетициям, не ожидая цензурного разрешения, надеясь все же получить его до выпуска премьеры.

Министерство культуры СССР считает необоснованным запрещение пьесы „Большевики“ („30 августа“) М. Шатрова органами цензуры и просит решить этот вопрос»[788].

Павел Романов, как и Екатерина Фурцева, мобилизовал научные кадры. В ЦК КПСС 23 декабря была направлена справка Г. Обичкина и Г. Голикова. Обстоятельно перечислив все исторические ляпы, допущенные автором, маститые партийные историки справедливо сделали акцент на главном: само название обязывало автора показать Ленина, его соратников, ЦК партии в их героической деятельности, раскрыть цели и задачи их борьбы, политическую Программу РКП(б). Однако вместо этого на сцене действовали растерянные, нерешительные люди, не знающие, что делать в условиях ранения вождя. Вместо политических деятелей по сцене ходили резонеры. Разумеется, были прекрасно прочитаны и намеки на будущий сталинский термидор и на репрессии 1937 года. Разумеется, рецензенты не могли обойти вниманием и шедевральную концовку со вставанием и пением «Интернационала», которая вызывала у зрителей (за исключением разве что Фурцевой, о чем, конечно же, не говорилось) совершенно искусственный «энтузиазм»[789].

Относительно этого самого «энтузиазма» автору книги рассказал Владлен Терентьевич Логинов, в присутствии которого Ефремов прямо заявил министру:

— Екатерина Алексеевна, я неоднократно бывал в Кремле на собраниях, когда очень серьезная партийная аудитория как раз-таки и должна была петь. Однако ничего, за исключением шамкания губами, там не было. А тут, обратите внимание, все как один встают и исполняют гимн. И все собравшиеся знают слова.

В этом месте, по рассказу Владлена Терентьевича, Фурцева начала смеяться — и долго не могла остановиться[790]. Не министр культуры СССР, а русский Тим Таллер!

Последний этап «битвы богов и титанов» состоялся в начале 1968 года.

Мы не знаем точно, кто побывал в цековском кабинете Петра Ниловича Демичева в рамках подготовки встречи в верхах. Алексей Симуков указал в своей книге, что на спектакле появился Анастас Микоян, одобрил его и позвонил Михаилу Суслову. По словам Алексея Дмитриевича, «приходили „лица“ еще и еще — в общем, атмосфера сложилась благоприятная»[791]. Однако, даже если до неприличия осторожный Анастас Иванович и позвонил Михаилу Андреевичу, помимо сторонников спектакля к Петру Ниловичу заходили и его противники. Как минимум это был грозный заведующий Отделом науки и учебных заведений ЦК КПСС Сергей Павлович Трапезников, разглядевший ахиллесову пяту пьесы в выведении на сцену в положительном ключе Юрия Михайловича Стеклова, с реабилитацией которого он был категорически не согласен. Трапезникова лично привел на работу в ЦК Леонид Ильич Брежнев, который предпочитал профессионализму личную преданность.

Однако Петр Нилович был отнюдь не Михаилом Андреевичем. Фронтовик, он привык отстаивать свои убеждения. И он был никак не кабинетным аппаратчиком — упертым и подобострастным почитателем генеральных, первых и «просто секретарей» (именно «просто» одним из секретарей формально был в партийном аппарате Сталин после 1934 года). Демичев умел слушать. Его всегда можно было убедить, если не в своей правоте, то, во всяком случае, в целесообразности того или иного решения — если таковая действительно была. Секретарь ЦК КПСС пригласил обе стороны — и Романова, и Фурцеву. Собственно, пусть и не разгром, но все же ощутимое поражение Екатерина Алексеевна Павлу Константиновичу нанесла. Спектакль выжил.

Однако и всецело выступить на стороне Фурцевой Демичев не мог. Слишком серьезные люди беседовали с ним, когда встреча только была назначена. Пьеса еще дважды дорабатывалась «в соответствии с замечаниями Министерства культуры СССР и Главного управления по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР»[792].

Как мы понимаем, для Екатерины Алексеевны это было двойное унижение. Каждый раз с ней беседовал Демичев. Она ему объясняла то, что объяснять было излишне:

— Петр Нилович, нельзя доводить всю эту творческую интеллигенцию. На дворе не тридцать седьмой. Никто не поймет. И главное — что будут говорить? О нас с вами, и главное — о ЦК? О Партии?

— Екатерина Алексеевна, потерпите еще немного… — примирительным тоном, но твердо отвечал кандидат в члены Политбюро ЦК.

Побеседовав с Демичевым, Фурцева вызывала в министерство Шатрова. Михаил Филиппович приходил на прием. Его, как водится, в приемной ждать не заставляли, сразу проводили к Екатерине Алексеевне. Драматург никак не мог дождаться гонорара, а аванс все время был под угрозой частичного изъятия, поскольку пьесу все еще могли снять. А ведь у драматурга трудовая книжка нигде не лежит, притом что советский классик привык ни в чем себе не отказывать.

Каждый раз Шатров задавал один и тот же, хорошо известный русской интеллигенции, вопрос:

— Екатерина Алексеевна, когда-нибудь это кончится?

Фурцева успокаивала:

— Михаил Филиппович, ну, пожалуйста, еще немного потерпите…

И об этом знали Фурцева и ее подчиненные, Романов и его команда. Да что там советские руководители и их аппаратчики! Об этом знали все, кому сетовал на свою судьбу и проклятых партийных бюрократов Шатров.

Екатерина Алексеевна хлебнула горя по полной программе. Она заказала юбилейное пиршество в стиле Мольера и Вателя,