об отражении в их произведениях еврейского быта и судеб, и об изме­нении психики еврейства за годы революции; наконец, о вкладе писателей-евреев в русскую литературу совет­ского периода.

При работе над этой темой один факт рано привле­кает внимание исследователя: Февральская революция 1917 года, принеся евреям равноправие, развязала творче­скую энергию русского еврейства. Еврейской культурной жизни открылись возможности широкого развития, про­должавшегося в течение ряда лет и после удушения неза­висимой еврейской общественности, — в условиях исклю­чительного цензурного гнета и политики замалчивания ев­рейского вопроса. Из среды еврейства выдвинулось боль­шое число людей в разных областях культурной жизни страны, в том числе и в современной русской литературе. Заметное участие евреев (Лев Лунц, Вениамин Каверин, Михаил Слонимский, Виктор Шкловский) сказалось уже в первые годы после октября: напр., в литературном содру­жестве «Серапионовы братья», явившемся как бы мостом от дореволюционной русской литературы к литературе со­ветского периода.

В плане личной биографии участие в развитии русской художественной литературы сопровождалось у многих ав­торов-евреев известным отрывом от жизни русского еврей­ства. Тем не менее даже у таких писателей в душе сохра­нились воспоминания раннего детства, связанные с еврей­ским бытом. Илья Эренбург родился в Киеве, в зажиточной еврейской семье. Дед по матери был благочестивым ста­риком «с окладистой серебряной бородой»: «В его доме строго соблюдались все религиозные правила. В субботу нужно было отдыхать» ... Когда будущему писателю было лет пять, его отец переехал в Москву. Но когда его мать приезжала с маленьким сыном в гости к своему отцу в Киев, ребенок внимательно присматривался к деду. В сво­ей автобиографии Эренбург рассказал, что на всю жизнь запомнил, как молился его дед и как он, «подражая ему», тоже молился, «покачиваясь, и нюхал из серебряной ба­ночки гвоздику».

Очень хороши воспоминания С. Маршака «В начале жизни». («Новый мир», январь-февраль 1960 г.) о жизни в доме дедушки и бабушки. Писатель родился в Вороне­же, но в детстве мать привезла его к своим родителям в Витебск. Здесь впервые маленький Маршак услышал на улице «певучую еврейскую речь, которой на воронежских улицах мы почти никогда не слыхали». Запомнил маль­чик, как по утрам молился дед или читал свои боль­шие, толстые, в кожаных переплетах книги». Когда подош­ло время обучать ребенка грамоте, дедушка «осторожно предложил добавить» к занятиям древнееврейский язык. После некоторого колебания, для этого был приглашен учитель, пожилой человек по фамилии Халамейзер.

Образ этого учителя — большая художественная уда­ча Маршака. Халамейзер был худой, узкоплечий, с черной «курчаво-клочковатой бородкой» человек. Бабушка не очень жаловала его, так как он был из породы неудач­ников, но дедушка всегда встречал его «приветливо и ува­жительно», спрашивал о здоровье и предлагал закусить с дороги. Учитель всегда «даже как-то испуганно отказы­вался», уверяя, что он только что «сытно позавтракал». Маленький Маршак и его брат видели, что Халамейзер перед тем, как зайти, усаживался на лавочке у ворот их дома и, «развязав красный, в крупную горошину, платок, доставал оттуда ломоть черного хлеба, одну-две лукови­цы, иногда огурец и всегда горсточку соли в чистой тря­почке». — Это и был его «завтрак». «Не знаю почему, — вспоминает Маршак, — мне было очень грустно смотреть, как он один сидит у наших ворот и, высоко подняв свои ко­стлявые плечи, задумчиво жует хлеб с луком». В порыве налетевшей нежности он встречал учителя уже на самом пороге, но уроков, заданных Халамейзером, он все-таки не готовил. Тем не менее Халамейзер неизменно ставил ему «пятерку». «Я не слишком отчетливо запомнил то, что мы с ним проходили, — добавляет Маршак. — Зато сам он запечатлелся в моей памяти неизгладимо — весь цели­ком, со всей своей бедностью, терпением и добротой». И имя этого учителя — Халамейзер — он пронес сквозь всю свою жизнь.

Любопытно отметить, что и у поэта Осипа Мандель­штама связь с еврейством нашла свое воплощение в об­разах дедушки и бабушки. Как-то в детстве семья из Пе­тербурга отправилась на лето на Рижское взморье, сделав предварительную остановку в Риге, у рижских дедушки и бабушки. Образ дотоле незнакомого дедушки запечат­лелся очень отчетливо: «Дедушка — голубоглазый старик в ермолке, закрывавшей наполовину лоб, с чертами важ­ными и немного сановными, как бывает у очень почтенных евреев, улыбался, радовался, хотел быть ласковым, да не умел... Добрая бабушка, в черноволосой накладке на седых волосах... мелко-мелко семенила по скрипучим половицам и все хотела чем-нибудь угостить». Как-то, когда родители мальчика ушли в город, дедушка вытащил из ящика комода «черно-желтый шелковый платок, накинул мне его на плечи и заставил повторять за собой слова, составленные из незнакомых шумов, но, недовольный мо­им лепетом, рассердился, закачал неодобрительно голо­вой...» (О. Мандельштам, «Хаос Иудейский», Собрание со­чинений, Нью Йорк, Изд. имени Чехова, 1955 г.).

Только очень немногие писатели, даже этого стар­шего поколения, изучали в детстве древнееврейский язык. Среди них надо упомянуть Исаака Бабеля и Владимира Билль-Белоцерковского. Бабель писал, что детство его — он родился в семье мелкого торговца — было бедное и трудное: «С утра до ночи ребенка заставляли заниматься множеством наук». До шестнадцати лет он изучал еврей­ский язык, Библию и Талмуд. Наука эта, как покажут его произведения, не пропала для писателя даром.

Далеко не все биографии писателей старшего поколе­ния изображают детство с той светлой умиленностью, ка­кой пронизана автобиография Маршака. В качестве при­мера сошлюсь только на двух писателей: Билль-Белоцер­ковского и Эдуарда Багрицкого. Семья Билль-Белоцерков­ского (он родился в Александрии, Херсонской губ.) была бедная и многодетная (братьев и сестер было девять че­ловек). Писатель помнит себя с пятилетнего возраста, с того дня, когда его отдали в «хедер». С утра до позднего вечера, зимой и летом, и всегда при закрытых окнах, учи­лись здесь дети древнееврейскому языку и проходили Талмуд. Учитель был почти садист и за каждый маленький проступок или просто из-за дурного настроения применял различные меры наказания, вплоть до порки ребенка тут же в классе... В пятнадцать лет будущий писатель, неожи­данно для самого себя набравшись храбрости, сбежал из дому и вскоре очутился в Одессе; в порту он свел знаком­ство с тремя английскими матросами, согласившимися спрятать его в угольном трюме парохода. Так Билль-Бе­лоцерковский попал сначала в Англию, побывал в Австра­лии, в различных портах Южной Африки, шесть с полови­ной лет прожил в Соединенных Штатах. Кем только за эти годы странствий не пришлось быть будущему писате­лю — от окномоя до участника «голодного марша» безра­ботных, пришедших из Лос-Анжелеса в Сан-Франциско...

Болезненно пережит был разрыв с еврейской средой одним из самых одаренных поэтов первых лет революции, Эдуардом Багрицким (псевдоним Эдуарда Дзюбина, ро­дившегося в Одессе в 1895 г.,