от жизни русского еврейства, еврей проснулся только во 2-ю мировую войну. Эта черта характерна для многих писателей и не писателей.

К серии образов евреев начала революции возвращает нас «Повестью о рыжем Мотелэ» поэт Иосиф Уткин (1894-1945). Хотя повесть грустная, она вместе с тем иск­рится радостным лукавством. Отец и дед Мотелэ были портными; в детстве Мотелэ мечтал об ученье в «хедере», но судьба решила иначе: и он пошел по стопам отца и деда, стал портным. «И ставил он десять заплаток на один жилет». Несмотря на убогую жизнь, Мотелэ не уны­вает. Для него каждый дом — «своя родина, свой океан»:

И под каждой слабенькой крышей, как она ни слаба,

— свое счастье, свои мыши, своя судьба...

По-разному складывается счастье:

Мотелэ мечтает о курице,

а инспектор курицу ест.

И так во всем: Мотелэ любит Риву, но у Ривы отец раввин. И он никогда не согласится отдать свою дочь замуж за Мо­телэ. Новая жизнь улыбнулась Мотелэ в тот день, когда в первый раз в Кишиневе «пели не про царя».

Брюки, жилетки, смейтесь!

Радуйтесь дню моему:

госпо-дин по-лиц-мейстер

сел в тюрьму.

Этот день в Кишиневе

был молодым, как заря!

Первым, — когда в Кишиневе

пели не про царя!..

У Эдуарда Багрицкого еврейство представлено новым общественным типом, сложившимся в годы гражданской войны. Глубоким лиризмом овеян в поэме Эдуарда Багриц­кого «Дума про Опанаса» образ комиссара Когана, павшего жертвой махновских банд. Коган был комиссаром продот­ряда, в котором служил Опанас; Опанас сбежал из отряда, мечтая вернуться к труду хлебопашца. Но у гражданской войны своя неумолимая логика: «Хлеборобом хочешь в поле, а идешь бандитом». Опанас попадает к махновцам. Махно велит выдать Опанасу шубу и прочую экипировку и вот:

Опанас глядит картиной

В папахе косматой,

Шуба с мертвого раввина

Под Гомелем снята...

Отряду Махно удается поймать комиссара Когана и Опанасу поручено его убить. Не по душе Опанасу это пору­чение: «Кровь — постылая обуза мужицкому сыну» и, остав­шись с глазу на глаз с Коганом, Опанас предлагает ему: «утекай же в кукурузу — я выстрелю в спину», и, если он, Опанас, промахнется, «разгуливай с Богом». Но, «оправ­ляя окуляры», Коган отвечает:

«Опанас, работай чисто,

муш­кой не моргая.

Неудобно коммунисту

бегать, как борзая!»

Коган показан здесь идейным, мужественным челове­ком, до конца преданным большевистской революции, без тени сомнения и критики. Таков же и Миндлов, заведующий военными курсами в повести Либединского «Комиссары» (1925). Таковы же у писателей неевреев руководитель партизанского отряда в Восточной Сибири Левинсон в «Раз­громе» (1927) Александра Фадеева, политкомиссар Лейзеров в повести Всеволода Иванова «Хабу» (1927) и даже чекист Клейнер в повести Александра Аросева «Записки Терентия Забытого» (1921). Похожи в «Тихом Доне» Шолохова руководитель парткома Абрамсон и юная ком­мунистка-еврейка Анна Погудко, которую Абрамсон на­правляет к коммунисту Бунчуку, чтобы обучить ее пуле­метному делу. Бунчук, узнав, что Анна — еврейка, говорит ей: это хорошо, что она будет обучаться пулеметному делу; «за евреями упрочилась слава, и я знаю, что многие ра­бочие так думают — я ведь сам рабочий, — что евреи только направляют, а сами под огонь не идут. Это оши­бочно, и ты блестящим образом опровергнешь это ошибоч­ное мнение...»

* * *

Русская художественная литература очень богата про­изведениями, изображающими эпоху нэпа, но в очень не­многих из них показаны и евреи. Заслуживает быть отме­ченным, что о нэпе писали почти исключительно неевреи. Среди русских писателей-евреев интерес к еврейству в об­становке нэпа почти не нашел своего художественного вы­ражения, за исключением одного явления — роста антисе­митизма, о котором еще будет сказано особо. Среди заслу­живающих внимания произведений стоит назвать, как от­носящиеся к периоду нэпа, только два: «Бурная жизнь Лазика Ройтшванца» Эренбурга (1928) и «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова (1928), из которых Ильф — еврей.

Роман Эренбурга, в сущности, даже не о людях периода нэпа: это фантастический роман с фантастическим героем. Но в романе чувствуется воздух конца периода граждан­ской войны и начала нэпа. Роман вышел в Париже (хотя Эренбург тогда уже давно перестал быть эмигрантом) и никогда не был переиздан в Советском Союзе. Впослед­ствии во время разных выступлений Эренбурга — на воп­рос кого-нибудь из слушателей об этом произведении он отвечал с явной неохотой. Но роман этот, согретый насто­ящим чувством симпатии к маленькому человеку, до сих пор сохранил свой интерес. В нем Эренбург попытался взгля­нуть на советскую действительность глазами робкого и за­битого «мужеского портного» из Гомеля. Лазик думает, что когда по улице гуляет «стопроцентная история», рядовому человеку не остается ничего другого, как лечь под колеса и умирать «с полным восторгом в глазах». Он против та­кого, как он выражается, «китайского дважды два», но его попытки протеста терпят сплошные неудачи, и его самого за эти попытки часто сажают в тюрьму. Вот и кочует Лазик из страны в страну, из тюрьмы в тюрьму в поисках малень­кого счастья, пока не убеждается в том, что счастье только отсталое слово в могучем языке. Смертельно усталый, он добирается до Палестины и оказывается у могилы Рахили. Могилу охраняет сторож, и он не подпускает к ней Лазика. Но тут робкому Лазику удается побороть свое смирение — он объясняет сторожу, что ему надо перед смертью «поду­мать», и Бог не будет за это на него сердиться. Для иллю­страции Божьего отношения Лазик рассказывает сторожу историю о маленьком мальчике Иоське и его дудочке.

Отец взял пятилетнего Иоську с собой в Иом-Кипур в синагогу. Мальчику скоро наскучили молитвы, и он вспом­нил о дудочке, которую мать принесла ему с базара. Он вытащил ее и стал посвистывать. Кругом зашикали. Но Иоська продолжал свистеть на своей дудочке. И тут случилось чудо: Бог, до тех пор разгневанный, вдруг улыб­нулся, и молящиеся вздохнули обрадованно: значит, Бог услышал молитву цадика и простит их. Они бросились бла­годарить цадика за то, что он хорошо молился за них. Но цадик объяснил им, что Бог услышал не его молитвы, а же­стяную дудочку Иоськи, дувшего в нее «от всего детского сердца», и это смягчило Бога... В 1960 г. в своих воспоми­наниях Эренбург рассказал, что история с Иоськой является старинной хасидской легендой, которую ему