На шестом году после вступления на трон Александр Николаевич отменил крепостное право. Причем сделал это вопреки яростным протестам большинства приближенных. 22 миллиона крестьян получили свободу (по ревизии 1858 года население России составляло 74 миллиона человек). И пусть закон от 19 февраля 1861 года упрекают в несовершенстве, и упреки эти не лишены оснований, он все равно останется «величайшим делом русской истории». Так сказал о Манифесте царя-освободителя один из лучших знатоков русского государственного права, профессор Борис Николаевич Чичерин.

Любопытно, что вскоре после этой поистине великой реформы в первом номере выходившего в Париже журнала «Правдивый» за 1862 год появился очерк уже упоминавшегося князя Петра Долгорукова, уничижительный для царя и особенно для его окружения. О Марии Александровне автор пишет в основном с сочувствием, но находит основания и для упреков:

Императрица, женщина вполне добродетельная, одарена большой силой недвижности, но не имеет никакой энергии, ни малейшей предприимчивости. Она видит, что все идет скверно, Россию грабят, дела путают, императорскую фамилию ведут к большим бедствиям; она все видит, понимает, проливает втихомолку горькие слезы и не решается вмешаться в дела. А кто же бы имел более ее права в них вмешиваться? Ее участь соединена с участью государя; ее дети – дети государя. Если бы она стала прямо, открыто, громогласно говорить истину, обличать дураков и мерзавцев, окружающих ее мужа, кто бы мог ее заставить молчать? Мать шести великих князей, мать наследника престола, что бы с ней могли сделать? Ровно ничего. Нельзя же было бы ее ни выслать из России, ни сослать в Сибирь, ни посадить в казематы… Она не умеет пользоваться своим положением.

Отчасти князь-бунтовщик был прав. Но лишь отчасти. Он, как большинство людей, требовал от другого такой же реакции, таких же поступков, какие совершал сам. Но он – человек мощного, взрывного общественного темперамента. Она этого темперамента лишена абсолютно. И все же обвинять ее в полной безучастности к общественной жизни несправедливо. Обычно среди сторонников и помощников государя называют младшего брата, великого князя Константина Николаевича, и тетушку, великую княгиню Елену Павловну. Но верной и неизменной помощницей мужа была и Мария Александровна. Мало того, что она искренне разделяла его желание дать свободу своим подданным. Зная его характер, она постоянно, изо дня в день поддерживала его решимость, убедительно опровергала доводы противников отмены рабства. А они очень старались приводить доводы серьезные и пугающие. О ее вкладе забыли не по злонамеренности, а потому, что она об этом вкладе никогда не говорила (в отличие от Константина Николаевича и Елены Павловны), а, как известно, сам себя не похвалишь – никто не похвалит… Кроме того, вскоре после проведения главных реформ ее настолько оттеснили от императора, что о ее роли на первом, решающем этапе просто забыли. Да и Александр Николаевич не любил отдавать должное жене – ревниво помнил, что именно ее называли самым умным и благородным человеком в царской семье. Как ни странно, мужа это не радовало, а больно задевало. Зная это, «доброжелатели» всегда докладывали ему о комплиментах в адрес императрицы. Особенно раздражало Александра, когда ею восхищались его враги. А таких примеров немало. Вот отзыв князя Петра Алексеевича Кропоткина, бывшего пажа, ставшего главой анархистов и непримиримым врагом царя:

Из всей императорской семьи наиболее симпатичной была Мария Александровна. Она отличалась искренностью и когда говорила что-либо приятное кому-то чувствовала так. На меня произвело глубокое впечатление, как она раз благодарила меня за маленькую любезность (после приема посланника Соединенных Штатов). Так не благодарит женщина, привыкшая к придворной лести.

Она не привыкла не только к придворной лести, но и к самой придворной жизни. Роскошь, торжественные, но пустые ритуалы, бесконечные балы и приемы были ей чужды, утомляли, вызывали протест, который приходилось скрывать. Оттого она еще больше замыкалась в себе, вызывая все новые упреки в холодности, высокомерии, инертности. Ее самые естественные поступки способны были вызвать раздражение и обиды всей «царской дворни» (как называл придворных князь Долгоруков).

В конце правления Николая Павловича и в начале царствования его сына вошли в моду спиритические сеансы. При дворе это увлечение охватило всех. Марии Александровне несколько раз тоже пришлось принять участие в «столоверчении» – не могла отказать настойчиво приглашавшей ее свекрови. Но спиритизм вызвал у нее такой решительный внутренний протест, что она в кои-то веки решилась: категорически отказалась от участия в сеансах. Была убеждена, что любого рода гадания, предсказания, магия несовместимы с православием. Как раз непонимание этого, приверженность к обрядовой, а не сущностной стороне православной веры принесет много бед будущей жене ее внука, последней российской императрице.

Мария Александровна была человеком глубоко, истинно верующим. Многие говорили, что она рождена не для трона, а для монастыря. Возможно, так оно и было. Во всяком случае, такое глубочайшее смирение и полное самоотречение если и встречается, то не в царских дворцах, а в монашеских кельях.

Она очень любила Москву. Ходила в старинные храмы, изучала их подробно – постигала душой. Приближенных поражали ее глубокие познания в истории России и православной церкви. Анна Тютчева вспоминала: «Я ей сказала, что, конечно, она первая из русских императриц родом из Германии, которая сделалась вполне православной не только по сердечному убеждению, но и по глубокому научному знакомству с православием. Императрица ответила мне на это, что ее тетка, императрица Елизавета Алексеевна… также была чрезвычайно предана православной вере и написала даже рассуждение о превосходстве православной церкви над латинским и протестантским вероисповеданием, но что, к сожалению, это сочинение потеряно».

А если уж Мария Александровна сказала «потеряно», значит, так оно и есть. Она долгие годы собирала все документы, написанные Елизаветой Алексеевной или как-то связанные с ее жизнью. Когда Елизавета умерла, ее племяннице было всего два года, так что помнить тетушку она не могла. Зато из рассказов матери, родной сестры императрицы Елизаветы, возникал образ столь притягательный, что Мария всю жизнь находилась под его обаянием. Близкое знакомство с русским двором помогло племяннице многое понять в характере и поведении своей обожаемой предшественницы. Хотя понять до конца она едва ли могла: у нее была добрая, любящая свекровь, ничем не походившая на ту, что отравляла жизнь Елизаветы.

Все документы Мария Александровна доверила своему сыну Сергею, в надежде, что он их сохранит и, может быть, опубликует. Сергей Александрович, к сожалению, не унаследовавший ни характера, ни высоких моральных устоев матери, тем не менее ее обожал и постарался выполнить ее поручение. Во-первых, собственноручно переписал более тысячи (!) писем Елизаветы Алексеевны, хранившихся у немецких родственников (что для него – настоящий подвиг). Во-вторых, передал бумаги в надежные руки – своему кузену, великому князю Николаю Михайловичу.

Сказать, что внук Николая I, сын младшего из его сыновей был личностью незаурядной, значит, ничего не сказать. Думается, не носи он фамилию Романов, даже в советские времена его имя занимало бы почетное место в ряду знаменитых ученых, которыми может гордиться Россия. Но… он был Романов, потому и о его вкладе в энтомологию, и о том, каким он был щедрым меценатом, и о его выдающихся исторических исследованиях долгие десятилетия молчали. А он был глубоким знатоком Александровской эпохи, не самого заурядного периода отечественной истории. За выдающиеся научные достижения он был избран членом Французской академии, став в ней единственным за всю ее историю представителем монаршего сословия Европы. Многие историки не стеснялись широко использовать работы великого князя (он был к тому же последним председателем Императорского русского исторического и географического общества, имевшим доступ ко всем секретным архивам империи), стыдливо умалчивая о происхождении уникальных материалов, которые ложились в основу их книг и статей.