Следует разбираться в основных понятиях и упорядочить их в голове, ибо et quo modo possum intelligere, si non aliquis ostenderit mihi?[112] Читателю пришлось бы листать фолианты, скупать библиотеки, а тут благодаря моему труду все перед ним, милостивая госпожа, без multa scienda[113].

Ris 258. ksiazka_kadr

Однако я часто задумываюсь, как описать все это, как охватить такую громаду? Выбирать ли только фрагменты и переводить как можно точнее или пересказывать умозаключения писателей и лишь указывать, откуда они взяты, дабы любознательный читатель, оказавшись в хорошей библиотеке, мог найти эти книги?

Ибо меня беспокоит, что, возможно, краткое изложение чьих-то взглядов не полностью отражает их дух, поскольку теряются лингвистические пристрастия и авторский стиль, нельзя передать юмор или пересказать анекдот. Таким образом, подобные компиляции приблизительны, и когда потом кто-либо резюмирует резюме, то уж точно остается только гуща, и, таким образом, знания словно бы отжимают. И я не знаю, что получается в результате: выжимки, плоды, оставшиеся после изготовления вина, из которых уже извлечена вся суть, или – наоборот – aqua vitae[114], когда нечто более разбавленное, более слабое перегоняют в чистый спирт, дух как таковой.

Мне хотелось совершить как раз такую перегонку. Чтобы читателю уже не пришлось обращаться ни ко всем тем книгам, которые стоят у меня на полках, а их сто двадцать штук, ни к тем, которые я, посещая усадьбы, имения и монастыри, прочитывал и делал для себя обширные выписки.

Не думайте, милостивая госпожа, что я ставлю свои усилия превыше Ваших стихов и романсов. Ваши писаны для развлечения, а мои – пригодны в обучении.

Моя великая мечта – далекое паломничество, однако думаю я не о Риме или других экзотических местах, но о Варшаве. Там я бы сразу отправился во дворец Даниловичей, где братья Залуские, Ваши благородные издатели, собрали библиотеку из многих тысяч томов, и она доступна каждому, кто хочет и умеет читать…

А еще – почешите от меня за ухом Фирлейку. Как же я горд, что Вы, милостивая госпожа, так ее назвали. Ее мать снова ощенилась. Топить нет мочи, раздам по окрестным усадьбам, да у ксендза и крестьяне охотно возьмут…

Что записывает Пинкас, а что остается незаписанным

Было бы ошибкой думать, что шпионы работают только на епископов; письма ложатся также на стол львовского раввина Рапапорта. Пинкас – его самый опытный секретарь, он служит раввину памятью, архивом, адресной книгой. Всегда на полшага позади Рапапорта, с прямой спиной, маленький, немного напоминающий грызуна. Он берет письмо своими длинными худыми пальцами, тщательно осматривает со всех сторон, обращая внимание на каждую деталь, пятно, кляксу, затем осторожно вскрывает – если есть печать, старается сломать ее как можно аккуратнее, чтобы впоследствии можно было узнать отправителя. После этого относит письмо раввину и ждет указаний: отложить на потом, скопировать, ответить немедленно… Затем Пинкас садится писать.

Однако с тех пор, как он потерял дочь, ему трудно сосредоточиться на письмах. Раввин Рапапорт это хорошо понимает (а может, боится, что, утратив внутреннее равновесие, тот станет ошибаться, а следовательно, не сумеет добросовестно выполнять обязанности секретаря) и велит только читать, в крайнем случае просто приносить ему. Для написания писем он уже нанял другого человека, так что у Пинкаса теперь меньше работы. Пинкасу неприятно, но он старается не показывать, что несколько уязвлен. Да, приходится признать: он с трудом справляется с постигшим его несчастьем.

Однако живо интересуется тем, как обстоит дело с проклятыми последователями этого Франка, пакостниками, не гнушающимися осквернять собственное гнездо. Это выражение раввина Рапапорта. Рапапорт напомнил всем, чтó следует делать в таких случаях:

– Сохранилась традиция наших отцов ничего не говорить о Шабтае Цви; ни хорошо ни плохо; не проклинать и не благословлять. А если кто-то будет слишком интересоваться, любопытствовать, следует пригрозить херемом[115].

Но ведь невозможно игнорировать это до бесконечности. Вот почему они пришли в лавку некоего Нафтали в Лянцкороне, Рапапорт и другие раввины – это раввинский суд. Они совещаются, недавно допрашивали заключенных. Пришлось защищать их от гнева людей, собравшихся перед лавкой, которые яростно бросались на них и кричали: «Троица! Троица!»

– Ведь мы, евреи, – говорит Рапапорт, – сидим в одной лодке и плывем по бурному морю, а кругом множество морских чудовищ, и постоянно, каждый день, нам грозят опасности. В любой день, в любой час может разразиться страшный шторм, который нас потопит.

Теперь он повышает голос:

– Но с нами в лодке и мерзавцы, евреи из нашего же рода. Только на первый взгляд кажется, что они братья, на самом деле это ублюдки, затесавшееся среди нас семя дьявола. Они хуже фараона, Голиафа, филистимлян, Навуходоносора, Амана, Тита… Хуже змея в Эдеме, ибо проклинают Бога Израилева, а на это даже змей не отважился.

Сидящие вокруг стола старцы, наиболее почитаемые раввины со всей округи, бородатые, неотличимые друг от друга в тусклом свете ламп, с досадой опускают глаза. Пинкас за столиком сбоку вместе с другим секретарем должен вести протокол. Сейчас Пинкас перестал писать и глядит, как с плаща промокшего по дороге и опоздавшего раввина из Чорткова стекает на вощеный деревянный пол вода, образуя небольшие лужи, в которых отражается свет ламп.

Раввин Рапапорт повышает голос, и тень его пальца вонзается в низкий потолок:

– Но именно они, не считаясь с общим благом евреев, вертят дыру в этой лодке, словно не отдают себе отчета в том, что мы все утонем!

Однако раввины не могут прийти к единому мнению о том, правильно ли поступил Гершом из Лянцкороны, когда донес властям об отвратительных обрядах в одном из домов местечка.

– Хотя самое приметное в этом деле – то, что привлекает внимание на первый взгляд, это отнюдь не самое главное и не самое опасное, – продолжает Рапапорт и вдруг жестом показывает Пинкасу, чтобы он это не записывал. – Опасно другое – то, что осталось как бы незамеченным и что заслонило грудь дочери Шора Хаи. Все сосредоточились на женской наготе, а между тем самое важное, самое главное – то, что видел собственными глазами и официально засвидетельствовал Мелех Нафтали, который там был: крест!

Воцаряется такая тишина, что слышно хриплое дыхание Мошека из Сатанова.

– И с этим крестом они творили всякие чудеса, зажигая на нем свечи и размахивая им над головами. Этот крест – гвоздь в наш гроб! – раввин повышает голос, что случается с ним нечасто. – Верно? – спрашивает он Нафтали, который, похоже, в