пор она шла за ним, не отступая ни на шаг, не оставляя ни на мгновение. Говорили, что Господин очень ею доволен. Благодаря ей, говорили люди, сила Господина росла, и Гитле небеса также даровали великую мощь, она ощущала ее внутри себя. Когда однажды какой-то оборванец бросился на Господина, она воспользовалась этой силой и так ударила хулигана, что тот рухнул в снег и долго не мог встать. Гитля сторожила Якова, словно волчица, вплоть до той роковой ночи в Лянцкороне.

О Пинкасе и его постыдном отчаянии

Придя к Рапапорту, Пинкас старается не привлекать к себе внимание, прокрадывается потихоньку, склоняется над бумагами, которые предстоит переписать: его практически не видно. Но раввин, чьи глаза всегда прикрыты, видит лучше иных юношей. Вроде проходит мимо, но Пинкас чувствует на себе взгляд раввина, словно его крапивой обожгли. И вот наступает эта минута – Рапапорт велит прийти, когда он будет один. Расспрашивает о здоровье, жене и близнецах, по своему обыкновению, любезно, ласково. И наконец спрашивает, не глядя на своего секретаря:

– Правда ли, что… – он не договаривает. Но Пинкасу все равно делается горячо, будто в кожу воткнули тысячу иголок и каждая из них раскалена, точно в аду.

– У меня случилось несчастье.

Раввин Рапапорт лишь печально кивает.

– Ты понимаешь, Пинкас, что она больше не принадлежит к числу еврейских женщин? – мягко спрашивает он. – Ты это понимаешь?

Рапапорт говорит, что Пинкасу уже давно следовало принять меры, еще тогда, когда Гитля начала уверять всех, будто она польская принцесса, или даже раньше: ясно же было, что с ней что-то не так, диббук в нее вселился – девушка сделалась распутной, вульгарной и дерзкой.

– С каких пор она начала вести себя странно? – спрашивает раввин.

Пинкас долго думает и отвечает, что после смерти матери. Мать умирала долго, в мучениях, у нее в груди образовалась шишка, которая распространилась по всему телу.

– Это понятно, что тогда, – говорит раввин. – Вокруг умирающей души собирается множество свободных темных душ. Они ищут слабое место, через которое могли бы проникнуть в человека. От отчаяния люди слабеют.

Пинкас слушает это, сердце у него сжимается. Он признает правоту раввина, это мудрый человек, и он, Пинкас, понимает эту логику, и другому человеку он сказал бы то же самое: если один плод в корзине испортился, его следует выбросить, чтобы сохранить остальные. Но когда Пинкас смотрит на уверенного, хоть и сочувствующего ему Рапапорта, который, когда говорит, прикрывает глаза, ему в голову приходит мысль о слепоте: возможно, есть что-то, чего этот великий и мудрый человек не видит. Может, есть какие-то законы, которые ускользают от понимания, может, не все записано в священных книгах, может, для его Гитли нужна новая запись о людях, подобных ей, может, в конце концов, она – польская принцесса, ее душа…

Рапапорт открывает глаза и, увидев Пинкаса, согбенного, точно сломанная палка, говорит ему:

– Плачь, брат, плачь. Твои слезы очистят рану, и она быстро заживет.

Но Пинкас знает, что такие раны не заживают никогда.

14

О епископе Каменецком Миколае Дембовском, который не знает о своей бренности во всей этой истории

Епископ Дембовский твердо убежден в том, что он – человек важный. Еще он думает, что будет жить вечно, потому что считает себя человеком праведным и справедливым, в точности таким, за каких ратовал Христос.

Глядя на него глазами Енты, следовало бы признать, что отчасти он прав. Епископ не убил, не предал, не насиловал, помогал нищим – каждое воскресенье подавал милостыню. Порой Дембовский уступает плотскому желанию, но нельзя не признать: честно его преодолевает, а в тех случаях, когда оно одерживает верх, быстро забывает и больше об этом не думает. Грех крепнет, когда о нем думают, когда мусолят в собственных мыслях, фантазируют, предаются отчаянию. Ведь четко сказано: следует покаяться – и точка.

Епископ питает определенную склонность к роскоши, но оправдывает это слабым здоровьем. Он хотел бы нести в мир добро; поэтому Дембовский благодарен Богу за то, что стал епископом – это дает ему определенные возможности.

Он сидит за столом и пишет. У него округлое мясистое лицо и крупные губы, которые можно было бы назвать чувственными, если бы не то, что они принадлежат епископу, а еще светлая кожа и светлые волосы. Иногда, когда епископу жарко, лицо его багровеет, и тогда он выглядит словно ошпаренным. На роккетто[102] Дембовский надел теплую шерстяную моццетту[103], а ноги согревает в меховом сапоге, специально сшитом для него женщинами, потому что ноги мерзнут. Епископский дворец в Каменце никогда как следует не протапливают, тепло вечно куда-то улетучивается, здесь сквозит, хотя окна маленькие и внутри всегда полумрак. Окна кабинета выходят на улочку у стены костела. Сейчас епископ видит там ссорящихся стариков, вскоре один начинает бить другого палкой, тот, второй, кричит писклявым голосом, остальные нищие тоже включаются в потасовку, и вот уже епископские уши терзает чудовищный шум.

Епископ пытается написать:

Шабсазвинники

Шабсацвинники

Шабсасвинники

Шабсасвинки

Наконец он обращается к ксендзу Пикульскому, сорокалетнему мужчине с седыми волосами, худощавому, изящному; он специально прислан сюда из Ордена и по поручению епископа Солтыка – по особому делу, в качестве эксперта: Пикульский работает за приоткрытой дверью, и его большая голова, презревшая мягкость парика, отбрасывает в свете свечи на стену длинную тень.

– Да как же это пишется?

Ксендз подходит к столу. За несколько лет, что прошли с тех пор, как мы видели отца Пикульского на обеде в Рогатине, черты его заострились; он свежевыбрит, на выступающем вперед подбородке видны порезы. «Какой цирюльник так его уделал?» – думает епископ.

– Будет лучше, ваше преосвященство, если вы напишете: контрталмудисты, поскольку они выступают против Талмуда, это единственное, что можно утверждать наверняка. Для нас это безопаснее: не вдаваться в ихнюю теологию. А в народе их называют «шабтайвинники».

– Что вы об этом думаете? – спрашивает епископ, указывая на письмо, лежащее перед ним на столе. Это письмо старейшин еврейской общины Лянцкороны и Сатанова, в котором раввины просят вмешаться в дело об отступлении от Моисеева закона и осквернении древнейших традиций.

– Видимо, сами они справиться не в состоянии.

– Речь идет о тех мерзостях, которые эти люди вытворяли в какой-то корчме? Это достаточное основание?

Пикульский делает паузу, такое ощущение, будто он что-то подсчитывает в уме, впрочем, возможно, так оно и есть. Затем ксендз сплетает пальцы и говорит, не глядя на епископа:

– Мне кажется,