И проблема увязавшихся вместе с ними бандюков казалась сейчас такой незначительной, что и думать Благуше о ней не хотелось. Пусть их. Как-нибудь всё утрясётся, уладится. Удобно привалившись спиной к стенке махинерии над лежаком, слав отдыхал душой и телом, обнимая одной рукой Минуту, незаметно для остальных прижавшуюся к нему тёплым и таким уютным боком. Не было в жизни более счастливых минут для торгаша с Роси. Ради этого стоило оказаться даже в Проклятом домене, на этой безлюдной Махине, равнодушно уносившей в неизвестность…

– Эх, жалость-то какая, нет теперь у меня балабойки моей любимой, – печально посетовал Воха, вспугнув благостную тишину. – Тоскую я по ней, сил нет, – признался он. – Душа-то – она песни просит… А какая балабойка была! Синего дерева, в чёрном лаке по бокам корпуса… А струны, струны! – Воха аж застонал от огорчения и досады. И махнул рукой. – А-а, да что теперь говорить. Не пожалел для другана, обертон по ушам… а теперь самому так худо, что хоть с Махины вниз головой спрыгивай…

Да уж, не пожалел для другана, усмехнулся про себя Благуша, прекрасно помнивший, как балабойка приласкала того самого другана – Обормота – да прямо по лбу. Но вслух напоминать не стал, пожалел барда – вон как убивается, и чувствуется – без притворства. И впрямь худо ему. Наверное, для Вохи Василиска лишиться любимого инструмента то же самое, что для самого Благуши, потомственного торгаша, лишиться всех своих кровно заработанных бабок. Причём – в один миг. Подумав так, слав даже ужаснулся и отнёсся к страждущему с куда большей симпатией, чем раньше.

– А ты просто так спой, без балабойки, – предложила Минута, тоже искренне посочувствовав непритворным терзаниям барда. – Голос ведь у тебя никто не отнимал, а поёшь ты замечательно.

– Ты правда так думаешь? – недоверчиво спросил Воха.

– Конечно! – с готовностью подтвердила Минута, озорно заблестев глазами, чего, конечно же, тот увидеть не мог. – Я, между прочим, большая твоя поклонница и никогда не упускала случая послушать твои песни, ежели наши пути-дорожки пересекались!

– В самом деле, спой, Воха, – поддержал Благуша, – и себя порадуешь, и нас потешишь.

– Пой уж, рифмоплёт, – добродушно проворчал Проповедник, тоже не оставшийся в стороне. Возможно, хитрый дед был рад представившейся заминке. – В том трактире, где судьбина нас всех свела… в «Левых бабках», ежели не ошибаюсь… так вот, там у тебя и впрямь неплохо получалось, скатертью тебе дорога!

Лицо Вохи Василиска от таких просьб и похвал засияло от удовольствия, как начищенный чайник. Он приосанился, расправил узкие плечи и, немного подумав, запел. Запел, красиво выводя своим знаменитым баритоном:

Когда я в странствии бываю дальнем

И вижу разные края земли,

Я думаю тревожно и печально,

Что люди по ошибке в мир пришли…

Воха пел.

Его спутники, затаив дыхание, внимали.

Песня казалась Благуше удивительной до странности и странной до удивления. Непонятно почему, она глубоко цепляла за душу, трогая внутри неведомые, ранее неосознаваемые торгашом струнки и вызывая сладостное, щемящее чувство, от которого странно теплело на сердце. Словно все они вдруг стали как-то роднее и ближе друг другу.

Похоже, испытывая те же самые чувства, Минута неосознанно прижалась к славу чуть сильнее, а тот в ответ покрепче обнял её рукой.

Махина ровно шелестела колёсами, мелькал в окнах лес, и, что их здесь, в Проклятом домене, ждало, никто из них не ведал…

Но всё когда-нибудь кончается, закончилась и песня Вохи Василиска. Некоторое время путешественники, включая и самого барда, пребывали в глубокой задумчивости, а потом настал-таки черёд Безумного Проповедника. Откашлялся дед, пригладил усы и бороду, поёрзал спиной по стенке, а задницей – по лежаку, устраиваясь поудобнее, выкатил глаза от великой сосредоточенности и…

И словно словесный дристун его прохватил до самых печёнок. Понёс дед какую-то чушь, да такую несусветную, что народ на некоторое время обалдел, прямо-таки потеряв дар речи. Да сами слушайте, вот она, чушь та.

– И был день, и был вечер, и было это хорошо, – мрачно начал дед замогильным голосом. – И настало утро, и это тоже было хорошо. Но вышли утром из Бездонья железные феликсы и пришли в кажный дом и забрали всех в доме живущих – до единого, забрали вместе со скарбом: мастера со струментом, хозяйку с посудой, торгаша с товаром, ребёнка с игрушкой. И шли люди за ними послушно, словно овцы, и улыбались беспечными улыбками дитятей, и радовались своей беде. И понапрасну я пытался остановить их, все они были словно слепые! Слепые, но и зрячие одновременно – не видя меня, обходили стороной, словно чумного. И зазря я, презрев собственную жизнь, кидался с дрекольем на железных феликсов, пытаясь остановить хотя бы одного, – злая сила отбрасывала меня от них, и меня, и мой праведный гнев…

И взмолился я, обратился к небу, взывая всем сердцем своим к Неведомым Предкам. Но смолчало небо на зов, мой, и не услыхали меня Неведомые Предки… забыли, забыли они дитятей своих, бросили их на произвол судьбины… Да на потеху оставили Смотрящему, высшему слуге своему, что приставлен был за миром нашим присматривать, добро людям нести, да ко злу обратившемуся…

А покорные люди всё шли и шли, ведомые железными феликсами, и собирались на площадях, сбиваясь в безмозглые и безликие толпы…

И пали с небес первые адские посланники – Чёрные, громадные Шары, больше дома любого, человеком слаженного, и кажный Шар поглотил людей числом определённым, и улетели Шары обратно в небо. А за первыми пали следующие, а за ними ещё и ещё, безотвязно находя свои жертвы, пока никого не осталось. Кроме меня. Но пришёл и мой черёд…

* * *

Первым пытки «народным творчеством» не выдержал Воха Василиск, прервав Безумного Проповедника на полуслове – прервав не только с неприкрытым возмущением на лице, но и заметно повысив голос с явной угрозой быстрого перехода в вопль.

– Слушай, дедуля, а попроще ты не можешь, без этих эпических закидонов?! Не на площади стоишь, не одну из своих проповедей толкаешь, коими ты так прославился по всему Универсуму! – От переполнявшего его праведного негодования бард с силой треснул ладонью рядом с собой по лежаку. Благуша с Минутой, впавшие от сей проповеди в некий транс, чуть не подскочили на месте, зато пришли в себя. Воха же, напирая на явно растерявшегося от таких обвинений деда, продолжал: – И нельзя ли начать сначала, дедуля, обертон те по ушам, а то мы ничегошеньки не поняли! Верно я говорю?

Всё ещё несколько обалдевшие от рассказа, торгаш с девицей согласно кивнули.

– Могу. – Дед смущённо кашлянул и даже, кажется, чуток покраснел, что было непросто определить по задубевшему от возраста лицу. – Могу и попроще. Ладно, тогда так. Проснулся я в тот день после жуткого, прямо-таки зубодробительного похмелья…

Работа в команде очень важна – она помогает свалить вину на другого.