Апофегмы

…Лес. Снова бескрайний лес. Неисхоженный, безлюдный, тихий. Редкий ветерок из озорного любопытства забредёт, да и заблудится, увязнет в угрюмом шелесте причудливо перемешанных лиственных и хвойных крон. А насилу вырвавшись, сбежит прочь, обратно в вольное небо, и уже позднее, отдышавшись и придя в себя, посмеётся над своими страхами. А деревья будут сердито махать ему вслед разлапистыми ветками, желая заманить обратно. Но тут уж – дудки! Разве что нырнуть сюда, вот в эту невероятно длинную просеку, прорезавшую жуткий лес от горизонта до горизонта, да лихо пронестись по ней взад-вперёд, дразня ворчливых многолапов?

Но что это здесь, на самом дне просеки? Какие-то серебристые выпуклые ленты, бегущие из края в край без единого разрыва – в четыре ряда. Для чего они здесь, зачем? Впрочем, ежели уж на то пошло, как и сама просека – на кой ляд? Ух ты, а это что такое, вон то, что так быстро движется навстречу, длинное и продолговатое, бежит по этим самым лентам, само переливаясь в лучах Небесного Зерцала серебристыми бликами на жёлто-голубых боках? А ну-ка посмотрим поближе… Как быстро оно несётся, и как странно, тревожно гудит-шелестит, словно…

А-ах!

И нету больше легкомысленного ветерка. Разнесло в мелкие, мгновенно растворившиеся клочья мощными потоками воздуха, рождёнными движением громадины, которая есть не что иное, как…

Махина. Мчится стальная сегментная змеюка, даже не заметив тщетных потуг приблудного ветерка познать, что же она такое. Махине хорошо: застоялась без дела на Краю Домена. А теперь можно наконец насладиться вольным простором, раздвинуть горизонт широкой стальной грудью, спеть стремительную песню быстро вертящихся колёс. И не важно, что на этот раз в её утробе нет ни товаров, ни людей, коих она призвана перевозить, разве неудержимое напористое движение само по себе не прекрасно? Ведь как от её появления сразу оживляется лениво дремавший до того пейзаж! Впрочем, седуны всё-таки есть, хоть и немного. Но какие-то бестолковые. Хотя бы потому, что забрались не в людской вагон, где седунам полагается быть во время переезда, а на переднюю площадку грузовоза, что стыкуется с людским вагоном. Впрочем, что с них взять, ведь это…

Бандюки. Ватага Рыжих. Расположившись кружком, они сидят с насупленным видом, зябко кутаясь в армяки от яростного ветра, задувающего на площадку с боковин вагона. И чтобы хоть как-то отвлечься от чёрных дум, каждый пытается мечтать о чём-то своём, светлом – в силу своих способностей. Жила, например, давно мечтает об Аркане Самоловном, который как ни кинь – хоть вкривь, хоть вкось, хоть с жуткого перепоя, хоть с тяжкого похмелья, – а всё одно в цель попадёт. Ухмыл тешит себя мыслями о Балабойке Самогудной, у которой струны как ни тронь – а всё песня. Авось в этих неведомых краях и посчастливится найти бандюкам столь лелеемые в душе вещицы. Недаром ведь байки о них и других столь же чудесных штуковинах, якобы оставшихся от Неведомых Предков, но ныне утерянных, издавна гуляют по Универсуму… Буян мечтает о Сабле Самобойной, которую невозможно сломать даже под колёсами Махины, не то что об её дверцу. Беды, казалось, преследуют его с самого начала погони за строптивыми беглецами. То вот любимого его оружия наглецы лишают, то всю одёжку чуть не приводят в негодность и неупотребимость, залив её какой-то белой липучей гадостью. По виду – точь-в-точь густая мыльная…

Пена. Которой исходят бельевые корыта и ушаты в канун большой стирки в любой веси или городе. Проклятая пена… Она отваливается примерно через полчаса. Сама собой. Сухими ломкими хлопьями, словно перхоть с шевелюры великана, и тут же уносится ветром. И это после того, как вся ватага в течение этого получаса, высунув языки от усердия, чистит подручными средствами (например, тупыми кромками сабель) одёжку «виновников торжества». Что, понятное дело, никому настроения ничуть не прибавляет, так как не любят бандюки усилий, потраченных впустую. Но мрачнее всех вместе взятых – сам…

Ватаман. Ватаман давно уже устал матюгаться, но ватажники всё ещё старательно отводят глаза, чтобы ненароком не встретиться с его с бешеным взором. Ватаман ни о чём не мечтает. Он просто злится. Ох, лют ватаман, лют и страшен! В эту пору от него можно получить такую оплеуху, что запросто улетишь с площадки в небеса – трепыхал ловить. И злится ватаман не потому, что ватага его оказалась такой никудышной в серьёзном деле. Вернее, не только поэтому. Больше всего его бесит то, что куда-то подевалась вся честно награбленная…

Жратва. Жратву явно кто-то спёр. И этот кто-то, скорее всего, именно тот анчутка, который бегал по крышам вагонов, чтоб ему треснуть два раза пополам и три раза поперёк от той прорвы жратвы, которую он спёр. Нет, это ж в голове не укладывается, какова наглость – ведь всё стащил, всё, что не успели дотрескать во время попойки! Мало того – сивуху и ту уволок, так что и опохмелиться абсолютно нечем! Ватаман прекрасно понимает, что гоняться теперь за этим хвостатым – пустое дело. И к тому же – небезопасное. А вдруг там этих волосатиков – пруд пруди? Сидят в каком-нибудь вагоне (даром что заперты) от мала до велика и уписывают дармовщинку за обе щёки. Могут и сами по рогам надавать… Эх, как же муторно на душе у ватамана! Давно дела у него не складывались так паршиво. Давненько. И тяжёлый взор Хитруна всё чаще и чаще, к громадному облегчению остальных, оценивающе падает на худого кудрявого слава. Кто же ещё может быть виновником всех бед, свалившихся в последнее время на ватагу, как не…

Скалец. Скалец, скукожившись возле перилец площадки, лежит на спине, глубоко утопив подбородок под задранный до ушей воротник армяка. Раньше он вряд ли мог такое проделать – больно уж вонял злополучный армяк, «одолженный» ему зловредным Благушей. Теперь же, после «чистки» пеной, от армяка шёл какой-то прямо морозный, свежий запах, вдыхать который было одно удовольствие. Лежит Скалец, сопит и косит глазами поверх воротника на удивительные красоты, мелькающие за пределами грузовой площадки. То густой ельник подступит прямо к рельсам, так что мохнатые лапы шоркают по самым перильцам, то ясная лиственная рощица приветливо кивнёт на ветру, то посветлеет и мелькнёт луг, заросший цветами и не тронутый ни зверем, ни человеком, а то вдруг проскачет стая козлов, чтоб им пусто было за тот испуг… Лежит Скалец. Лежит и старательно не замечает повышенного внимания ватамана к собственной персоне. Чувствует шельмец, как грозовые тучи сгущаются у него над головой. И чтобы хоть немного отвлечься от тревожных мыслей, как и бандюки, мечтает о том, чего у него нет и никогда не было, – о торгашеской смётке.

О том, как здорово было бы владеть всем этим доменом, всем его богатством природным. Сколько дерева можно отсюда вывезти! Вывезти, пустить подешевше, всё равно ведь халявное, да и сплавить в Океанию, или в Иней, или в Оазис, или… да в любой домен любой из шести Великих Граней, кроме Бурелома, дерево везде и всегда в цене! Ах как запели бы остальные торгаши, когда он так обломал бы им цену! Как запели бы! Да слезами б горючими умылись! Всех бы сразу разорил до нитки! И Благушу ненавистного в том числе, из-за него все эти мытарства… да что Благуша, мелковато он мыслит, выше брать надо – старосту в кулаке надо зажать, да так, чтоб и вздохнуть без него не смел! Да что там староста?! Сам Гусь-Зазеркальный на него работать будет! Меблишку там ладить из его, Скальца, дерева, посудку разную, поделки детские…