– Само заклинание на гэльском, но для нас оно будет более могущественным, если мы произнесем его на английском, потому что тогда мы оба будем понимать смысл, – объяснил он.

Я кивнула.

Финн аккуратно обвязал наши руки тканью, изобразив на них белую восьмерку, и затянул узел на моем запястье.

Он подался вперед и прижался своим лбом к моему. Жар от его кожи помог мне отчасти расслабиться.

– Я, Финн Джеймс Д’Арси, вручаю себя тебе, Фрэнсис Виктория Хеллоуэл. Все, чем я являюсь и чем стану в будущем, принадлежит тебе, в этой жизни и в следующей. Все, что есть в моей душе, и она сама принадлежит тебе.

Я впустила в себя эти магические слова и сохранила в левой камере своего сердца, точно зная, что они останутся там навсегда.

– Твоя очередь, – прошептал он.

Я закрыла глаза и отчетливо произнесла:

– Я, Фрэнсис Виктория Хеллоуэл, вручаю себя тебе, Финн Джеймс Д’Арси. Все, чем я являюсь и чем стану в будущем, принадлежит тебе, в этой жизни и в следующей. Все, что есть в моей душе, и она сама принадлежит тебе.

Сложно описать словами, почему от этой клятвы у меня болело сердце. Финн обнадеживающе сжал мою руку и кивнул на строчку на гэльском внизу страницы.

– Теперь прочти вот это.

Я подчинилась.

– Déantar é. Is leatsa tú.

Это заклинание сразу возымело эффект. В комнате стало холоднее прежнего, и меня словно обдуло ноябрьским ветром. Сердце как будто выскоблили изнутри, а к горлу подкатил рвотный позыв, но тошнить было нечем. Моя рука, еще связанная лоскутом от рубашки, дрожала.

– У нас получилось? – прохрипела я.

– Сейчас проверим, – сказал Финн.

Свет лампы окутывал его золотым ореолом.

Он снова открыл сборник на странице с «Воскрешением».

– Произнесем его вместе? – предложил он, глядя на мое залитое слезами лицо.

– Да, вместе, – ответила я.

Его глубокий ирландский говор и мой тихий американский акцент слились воедино. Теперь заклинание ощущалось иначе. Я чувствовала, как магия во мне просится наружу, как просыпается искра, что жаждет зажечься.

На последних трех словах, ama a labhairt, с зеркалом произошло нечто странное. Гладкая поверхность пошла рябью, как темная вода океана, и вскоре в ней отражался уже не погреб, а нечто серебристое и причудливое, потустороннее.

Туман рассеялся, и за пеленой проявилось его лицо. Лицо моего брата. Как будто он стоял там, за зеркалом, и смотрел на меня. Дыхание перехватило. Его черты, коротко постриженные каштановые волосы, смешливые глаза, ровный нос – все выглядело в точности как в моей памяти.

Я издала восклицание, похожее на нечто среднее между воплем горечи и криком радости, и приблизилась к зеркалу.

– Уильям!

Его имя потонуло во всхлипе, и слезы снова потекли ручьем.

– Привет, Фрэнсис, – сказал знакомый голос.

Я боялась, что воскрешение окажется всего лишь иллюзией, воображаемым человеком, сотканным из магии, но в этой улыбке узнавался настоящий Уильям, и я не сомневалась, что в самом деле разговариваю с ним.

В уме вертелись миллионы разных слов, но мне удалось лишь выдавить из себя:

– Прости, пожалуйста, прости!

– За что, сестренка? – спросил он, глядя на меня так ласково и покровительственно, как часто делал при жизни.

И горбился, как всегда. Мама постоянно его за это ругала. А еще я заметила веснушку у него на носу, о которой уже позабыла.

– Люди умирают, так уж заведено, – продолжил Уильям. – Вот пришел и мой черед.

Как это было на него похоже – относиться даже к смерти как к чему-то обыденному!

– Но я тебя не спасла!

Он рассмеялся от души и пожал плечами:

– Да я и сам себя не спас. Никто не смог бы.

Этот жест тоже был ужасно в его духе, и у меня буквально разбивалось сердце. На языке вертелись сотни вопросов, но я все думала о времени.

– Сколько мы сможем говорить?

– Боюсь, что недолго, сестренка, – с сожалением ответил Уильям, поджав губы.

Хотелось бы мне поболтать с ним подольше. Рассказать о магии, о «Колдостане», об Оливере и нашей матери, обо всем, что он пропустил.

– Мне сильно тебя не хватает. Ты даже не представляешь насколько. Я не могу снова тебя потерять. Ты так внезапно пропал… Я не вынесу, если это повторится.

– Тебе станет легче, если я скажу, что упокоился с миром?

Я сглотнула ком в горле. Не хотелось больше тратить драгоценное время на слезы. Я бы все отдала, чтобы сейчас проникнуть в зеркало, обхватить брата обеими руками, залечить разбитое сердце.

– Ты должна забыть об этом и жить дальше. Господи, что за возвышенная речь у меня получается? Вот что с тобой делает смерть, а? – Уильям рассмеялся. – Так или иначе, говорю я правду.

– Где ты? – спросила я, прикладывая ладонь к зеркалу.

Оно обожгло меня холодом, и я отдернула руку.

Уильям встревоженно нахмурился, но не потерял бодрого тона.

– Ты же понимаешь, что я не могу сказать. Ты всегда слишком много обо мне переживала. Не стоит.

Он закрыл глаза, и я заметила, что его лицо с каждой секундой становится все прозрачнее.

Как мое сердце выдержит очередное расставание?

– Не уходи. Я должна спросить… что случилось в ту ночь, когда ты умер?

– Прозвучит глупо, но я и сам не знаю. Я поздно закончил работу и возвращался домой обычным путем. Вдруг меня ударили чем-то со спины, и рот мне зажала рука в перчатке – такой шершавой, колючей. Вода в реке была холодная, но всего через минуту я перестал ее чувствовать. И понял, что умер. Я даже оглянуться не успел, посмотреть, кто меня убил.

Меня пронзила игла разочарования. Я ожидала получить от него имя или хотя бы подробное описание внешности. Какое-то руководство к действию.

– То есть ты не знаешь, кто это был?

Уильям покачал головой.

– Извини, ничем не могу помочь.

Меня даже ни капли не удивляло, как беспечно он относится к собственному убийству.

– Может, ты заметил женщину? Лет сорока? Или более высокую и молодую?

Он вздохнул.

– Я ничего не видел, Фрэнсис. Я смотрел на реку. Слышал только, как кто-то насвистывает мелодию. Ночь была красивая. А потом раз… И все, темнота.

Отчасти я переживала, что он намеренно меня обманывает, якобы все произошло быстро и безболезненно – не хочет ранить мои чувства.

– Что же мне делать? – в отчаянии спросила я. – Что мне делать без тебя?