— дескать, вот он просил в долг, утверждая, что ему не на что купить еду для субботы, и вдруг выясняется, что деньги у него, оказывается, есть.

Р. Гершон стал настаивать на том, что он сказал правду, но цфатский раввин продолжал стоять на своем, и так они продолжали пререкаться до тех пор, пока раввин не подскочил к Святому ковчегу и поклялся, что р. Гершон солгал.

В ответ р. Гершон тоже подошел к ковчегу и за ложную клятву предал раввина „херему“ — отлучению от общины, то есть одному из самых страшных наказаний, которому может быть подвергнут еврей.

В ответ раввин снял с себя башмаки, как и полагается отлученному от общины, пошел домой босиком, созвал к себе всю общину и рассказал о случившемся в синагоге.

— Мало того, что он лжец, так он еще посмел подвергнуть меня анафеме! — пожаловался раввин своим приближенным — и в доказательство своей правоты протянул подобранный кошелёк р. Гершона. Все присутствующие ощупали кошелек, пришли к выводу, что там и в самом деле лежат пять дукатов, и толпой направились к дому р. Гершона разбираться.

Явившись с явным намерением расправы, они, тем не менее, поинтересовались у паломника из Подолии, за что он предал раввина их общины анафеме.

— Потому что галаха велит поступать с тем, кто принес ложную клятву! — ответил р. Гершон.

— Но ведь клятва была истинной — вот твой кошелек с пятью дукатами! — возразили ему.

— А вы открывали кошелек? — поинтересовался р. Гершон.

Цфатским евреям не оставалось ничего другого, как признаться, что открыть кошелек они не сумели.

— Тогда надо было его разорвать, и вы бы увидели, что там лежат не дукаты, а завалявшиеся у меня в кармане польские злотые, не имеющие здесь хождения и потому не могущие считаться в данном месте деньгами! А значит, клятва все-таки была ложной, — подвел р. Гершон итог спору.

Всем собравшимся не оставалось ничего другого, как признать, что он прав. После чего раввин принес р. Гершону извинения, а тот снял с него херем. А еще через пару дней у р. Гершона развилась какая-то глазная болезнь (видимо, обычный „ячмень“), и он месяц почти ничего не видел.

Прошло совсем немного времени, и р. Гершон получил письмо от Бешта.

„Видел я, что судили тебя в неком чертоге, хотели приговорить тебя — Боже упаси! — к смерти за то, что ты вел себя дерзко и непочтительно с главой суда, — говорилось в письме. — И хотел я войти в этот чертог и выступить в твою защиту, но не закрыли передо мной двери, и не смог я войти туда. И сказал я: „Владыка миров! Он сделал это, ревнуя о Тебе!“. И раздался голос: „Оставьте его, ибо возревновал он ревностью о Господе воинств. Но все равно постановите, чтобы он ослеп на месяц, ведь слепой — как мертвый!“. И пишу я это для того, чтобы, когда такое случится с тобой, не было бы тебе это в тягость!“.

Р. Гершон посмотрел на дату отсылки письма, удивился и написал в ответ следующее: „Не знаю, что и сказать тебе. Действительно, было такое дело. Но удивительно, что суд надо мной ты увидел раньше, чем это произошло“.

Данная история замечательна, прежде всего, тем, что она задокументирована: и письмо Бешта, и ответ р. Гершона являются теми фактами, которые бессмысленно опровергать. И говорить о том, что Бешту все это „привиделось“, „пригрезилось“ и т. п., тут не приходится: р. Гершон подтверждает его рассказ, причем, сверяя даты, отмечает крайне важную деталь: Бешт, побывав в духовном мире, узнал об этой истории прежде, чем она произошла. А это, в свою очередь, может служить подтверждением каббалистической максимы о том, что понятие „времени“ в нашем мире и в духовных мирах сильно отличаются, если для последних оно вообще применимо.

И все же наиболее ярким и, одновременно, самым значимым видением Бешта является то, которое посетило его осенью 1747 года и о котором он также рассказал в письме р. Гершону, к которому нам не раз придется возвращаться на страницах этой книги, так как оно сыграло огромную роль в истории хасидизма.

„В день Рош ашана 5507 /1747/ года я, известным тебе путем, совершил вознесение души, и мне открылись удивительные картины, не виденные мною никогда прежде, …и то, что я увидел и узнал там, невозможно передать даже из уст в уста. В Саду Наслаждений я встретил великое множество душ — знакомых и незнакомых, — говорится в письме. — Я поднимался из мира в мир по столпу света, известному тем, кто озарен Б-жественным милосердием… Я поднимался с уровня на уровень до тех пор, пока не проник в обитель Машиаха, где он изучал Тору вместе со всеми древними мудрецами и праведниками, среди которых были праотцы — Авраам, Ицхак и Яаков, а также Моше и царь Давид. Там царила величайшая радость, причина которой осталась мне неизвестной…

Я спросил у Машиаха, когда он придет. Он ответил: „Знай, что, когда твое учение распространится и станет известным в мире, и твои родники прорвутся наружу, и другие смогут постигать такие же таинства, как и ты, — тогда отомрут все оболочки зла и наступит срок избавления“. И я был поражен сказанным, и мне было очень горько, что пройдет еще столько времени, прежде чем это сможет произойти“ (Михтавим 65)»[182].

Существует и несколько историй, рассказывающих об опасности таких кабалистических практик — о том, что, отправляясь во сне ли, в состоянии ли транса в подобное «путешествие» по высшим мирам, оттуда можно и не вернуться.

Вот одна из таких историй, помещенная Шаем Агноном в его антологию «Рассказы о Беште»:

«В субботу покаяния 5517 (1756) г. после утренней трапезы лег господин наш Бешт вкусить субботнего сна, и чистая его супруга, госпожа Хана, также прилегла на своей постели. Спустя полтора часа проснулась, потому как услышала голос мужа, громко говорившего во сне, и встала, и быстро пошла к нему, и громко стала звать его: „Исраэль! Исраэль!“.

И очнулся он ото сна и сказал: „Вот я“. И сказала она ему: „Отчего ты кричал таким громким и страшным голосом, какого я отроду не слышала у тебя? Что с тобой? Что ты кричишь, ведь суббота сегодня?“.

И ответил он ей: „Хорошо ты сделала, что пробудила меня ото сна, иначе бы мертв остался я лежать на постели моей“.

И взял господин наш воды ополоснуть лицо и руки и сказал: „Позовите сподвижников моих, и расскажу им, что я видел в высших