«улям», соответственно обозначающими «мир» и «зал») и общался с их обитателями во время погружения в микву или молитвы. При этом он явно пользовался вполне определенными каббалистическими практиками, воспринятыми затем некоторыми из его учеников.

Одно из таких ярких «путешествий» в духовный мир хасидская традиция связывает с диспутом между раввинами и франкистами, который происходил в Каменец-Подольске незадолго до Рош а-шана и Судного дня 1757 года, по итогам которого епископ Миколай Дембовский решил затеять сожжение Талмуда.

Судя по дошедшим до нас преданиям, настроение у Бешта в те дни было таким же подавленным, как и у большинства евреев. Если обычно накануне Судного дня он благословлял каждого из приходивших к нему жителей Меджибожа и многочисленных хасидов, специально приезжавших на десять «грозных дней» в город, то в том году благословил одного-двух и остановился, а большую часть дня просидел, запершись, дома.

Тем временем праздник приближался. Бешт направился в синагогу, произнес там проповедь, а затем вдруг припал к ковчегу и громко запричитал: «Ой, лихо нам! Хотят забрать у нас Тору! Не сможем мы и полдня прожить среди народов!» — из чего, кстати, явно видно, насколько беспочвенны были все обвинения противников Бешта в пренебрежении к изучению Талмуда.

В грозящей евреям беде Бешт обвинил раввинов-талмудистов, которые своим искажением самой сути иудаизма вызвали гнев как Всевышнего, так и великих душ мудрецов Мишны и Талмуда, собравшихся в высших мирах на суд. Затем, уже когда прочли молитву «Коль нидрей» («Все обеты»), открывающей молитвы Судного дня, Бешт сказал, что обвинение против евреев усиливается.

В таком напряженном настроении прошел весь Судный день. Перед «Неилой» — завершающей молитвой этого дня — Бешт во время проповеди разрыдался в голос, прислонив голову к завесе ковчега, а затем дал указание начать молитву.

«Неилу» Бешт всегда вел сам, не заглядывая в молитвенник — кантор произносил очередной стих из молитвы, а Бешт громко повторял за ним. Но в тот момент, когда кантор дошел до слов «Открой нам врата», Бешт не повторил этот стих. Не сделал он этого и во второй, и в третий раз, после чего кантор замолчал, а в синагоге начало нарастать напряженное недоумение.

Дальше, думается, стоит остановить пересказ этой истории, и привести ее в том виде, в каком она приводится в «Шивхей Бешт»:

«И стал тот (Бешт — П. Л.) страшно раскачиваться, иногда так наклоняясь назад, что голова оказывалась вровень с коленями, и перепугались они всем миром, как бы не упал он на землю, хотели подхватить его и поддержать, но боялись. Дали знать р. Зеэву Кицесу — благословенна память о нем! Пришел, взглянул ему в лицо и подал знак, чтобы не трогали его. А глаза его были выпучены, и, раскачиваясь, он голосил, как зарезанный бык. И продолжалось это около двух часов, и внезапно он очнулся, выпрямился, начал очень быстро молиться и закончил молитву. На исходе Дня Искупления пришли все они к нему, чтобы выразить свое почтение, ибо всегда был у них такой обычай, и спросили его о приговоре, и он рассказал им:

„Стоя в замыкающей молитве я молился весьма успешно и переходил из мира в мир без всяких препятствий во время всех тихих благословений (т. е. индивидуальной молитвы — П. Л.), а также во время громких благословений, пока не достиг одного чертога, и оставалось мне пройти всего одни ворота, чтобы оказаться пред ликом преусловного и благословенного Господа, и в этом чертоге я нашел молитвы, которые пятьдесят лет не могли вознестись, а ныне, поскольку в этот день мы молились с приникновением, поднялись все эти молитвы, и каждая молитва сияла как утренняя звезда. И обратился я к этим молитвам: „Почему вы до сих пор не вознеслись?“.

И сказали: „Нам велели подождать ваше высокостепенство, чтобы вы повели нас“. И сказал я им: „Идите за мною!“. А ворота эти были открыты“.

И поведал он жителям своего города, что ворота эти были столь же велики, как весь мир, а когда стали подходить вместе с молитвами, то появился некий Ангел, закрыл ворота, навесил на них замок, и он рассказывал им, что замок этот был величиной с весь Меджибож.

„И начал я крутить замок, чтобы открыть его, но не смог и воззвал к наставнику моему (Ахии Ашилони — П. Л.) … и умолял его, говоря, что евреям угрожает такая страшная беда, а мне не позволяют войти, и в другое время не стал бы я так рваться туда. И сказал мне наставник мой: „Я пойду с тобою, и если сумею открыть тебе, то открою“. И когда мы пришли, то покрутил он замок, но тоже не смог его открыть. Тогда он сказал мне: „Ну что я могу для тебя сделать?“. И горько возопил я к наставнику своему: „Как покинешь ты меня во время такого бедствия!“. И ответил: „Я не знаю, чем помочь тебе. Пойдем-ка вместе, ты да я, в чертог Машиаха, может обретем там помощь“. И двинулся я с великим шумом к чертогу Машиаха, и когда Машиах, оправдание наше, увидел меня издали, то сказал мне: „Не вопи так!“. И дал мне две буквы, и подошел я к воротам, и, хвала Б-гу, и отомкнул я замок и открыл ворота, и ввел все молитвы. И была великая радость, поскольку поднялись все молитвы, и онемели благодаря этому уста обвинителя, и не стало нужды в моем ходатайстве, и упразднился приговор, и не осталось от этого приговора ничего, кроме отметины“[181].

Наконец, самые яркие свидетельства „визионерства“ Бешта мы находим в его письмах своему шурину р. Гершону, написанные в периоды, когда тот находился в Земле Израиля. История, связанная с одним из писем Бешта р. Гершону, настолько замечательна, что заслуживает того, чтобы быть рассказанной полностью.

Действие ее разворачивается в Цфате, где р. Гершон жил некоторое время.

Однажды он обнаружил, что у него закончились деньги, и ему не на что отпраздновать субботу. Р. Гершон обратился к раввину и главе суда местной общины с просьбой занять деньги, и тот ответил согласием. День был холодный, и р. Гершон явился в синагогу в теплом стеганом халате, а после молитвы остался в бейт-мидраше заниматься Торой. Когда ему понадобился платок, он потянул его из кармана и в это время у него выпал кошелек с замочком.

Раввин общины поспешил поднять его, на ощупь почувствовал, что там лежит пять монет, и решил, что это — турецкие дукаты. Немедленно подойдя к р. Гершону, он обвинил того во лжи