Иисус покраснел, ему стало стыдно, и он тут же принял решение:

«Уйду из этого города, час моего убиения еще не пришел, я еще не готов… Боже мой, — снова мысленно взмолился он, — дай мне время. Время, и ничего больше…»

Он кивнул ученикам и сказал:

— Возвращаемся в Галилею, товарищи. Во имя Бога!

Словно уставшие и изголодавшиеся кони, которые возвращаются к желанным Яслям, спешили теперь ученики к Геннисаретскому озеру. Впереди снова, как всегда, бодро насвистывая, шагал рыжебородый Иуда. Впервые за многие годы на душе у него было так радостно. Суровость Учителя, его лицо и голос теперь, после возвращения из пустыни, были очень по сердцу Иуде.

«Он убил Крестителя, — все время мысленно повторял рыжебородый. — Он вобрал его в себя, агнец и лев соединились, стали единым целым. Может, и вправду Мессия есть агнец и лев, как прадавние чудища?» — Он шагал впереди, насвистывая, и все ожидал.

«Нет, не может этого быть. В одну из этих ночей по пути к озеру он отверзнет уста, заговорит и откроет нам тайну: что делал в пустыне, видел ли Бога Израиля, говорил ли с Ним. Вот тогда я и приму решение».

Прошла первая ночь. Иисус молча смотрел на звезды, а вокруг него спали усталые ученики, и только голубые глаза Иуды искрились в темноте: оба они бодрствовали друг против друга, не проронив ни слова.

На рассвете они снова отправились в путь, оставили позади камни Иудеи и вступили на белые земли Самарии. Одиноко стоял колодец Иакова, поблизости не было ни одной женщины, которая набрала бы воды и дала им напиться. Спешно миновали они вероотступническую землю, и вот уже впереди показались желанные горы укрытый снегами Хермон, ласковый Табор, святой Кармил.

День потускнел. Они улеглись под густоветвистым кедром, и смотрели, как исчезает солнце, а Иоанн читал вечернюю молитву.

«Отвори нам врата Твои, Господи! День клонится к закату, солнце садится, солнце исчезает. Мы пришли ко вратам Твоим, Господи, отвори нам. Вечный, мы молим Тебя: «прости нас, Вечный, мы молим Тебя: помилуй нас. Вечный, спаси нас!»

Воздух был темно-голубым, небо уже утратило солнце, но еще не обрело звезды и, лишенное убранства, склонилось над землей. В этом неопределенном полумраке белели упершиеся в землю изящные, с длинными пальцами руки Иисуса. Вечерняя молитва все еще звучала и творила внутри него. Он слышал, как руки людские в страхе и отчаянии стучались во врата Господни, но врата не отворялись. Люди все стучали и кричали. Что кричали они?

Пытаясь разобрать голоса, он закрыл глаза. Дневные птицы уже возвратились в свои гнезда, ночные еще не проснулись, людские селения были далеко — сюда не долетал ни человеческий крик, ни собачий лай, а ученики его шептали вечернюю молитву, но были уже сонны, и святые слова беззвучно канули внутри них. Иисус же слышал, как внутри него стучатся во врата Господни — в сердце его. Стучатся в его горячее человеческое сердце и кричат:

— Отвори нам! Отвори! Спаси нас!

Грудь Иисуса вздымалась, словно и сам он стучался, умоляя сердце свое раскрыться. И среди этой внутренней борьбы, когда ему казалось, будто он пребывает в полном одиночестве, он вдруг почувствовал, что кто-то смотрит на него сзади. Он обернулся. Холодно горящие глаза Иуды впились в него. Ужас объял Иисуса. Неукротимым гордым зверем был этот рыжебородый. Из всех учеников он был самым близким и самым далеким. Казалось, никому другому не должен он был давать объяснений — только одному Иуде. Он протянул вперед правую руку:

— Взгляни, брат Иуда. Что у меня в руке?

Рыжебородый вытянул шею, пытаясь разглядеть в полумраке.

— Ничего, — ответил он. — Ничего не вижу.

— Сейчас увидишь, — сказал Иисус и улыбнулся.

— Царство Небесное, — сказал Андрей.

— Зерно, — сказал Иоанн. — Помнить, Учитель, что сказал ты, когда впервые открыл уста и заговорил перед нами у озера? «Вышел сеятель сеять семя свое…»

— А ты что скажешь, Петр? — спросил Иисус.

— Что тут сказать, Учитель? Если спросить глаза, ничего. Если спросить сердце — все. Между этими двумя пределами колеблются мысли мои.

— А ты, Иаков?

— Ничего. Извини, Учитель, но у тебя в руке ничего нет.

— Смотрите! — воскликнул Иисус и рывком поднял руку вверх.

Рука поднялась и столь же стремительно опустилась вниз, приведя учеников в ужас. Иуда побагровел от радости, все лицо его сияло. Он схватил руку Иисуса и поцеловал ее.

— Учитель, я видел! Видел! В руке твоей секира Крестителя! — воскликнул Иуда и тут же разозлился сам на себя за то, что не смог скрыть радости. Он отпрянул и прислонился к стволу кедра.

И тогда раздался спокойный, суровый голос Учителя:

— Он принес ее мне и оставил у корней сгнившего древа. Для того он и был рожден, чтобы принести ее мне. Ничего больше он не мог. Я пришел, нагнулся и взял секиру. Для того я и был рожден. А теперь начинается исполнение моего долга — повергнуть наземь гнилое древо… Мня себя женихом, я держал во длани моей расцветшую ветвь миндаля, но я был дровосеком. Помните, как мы ходили всюду по Галилее и возглашали, танцуя:

«Земля прекрасна, земля и небо суть одно, ныне расцветет Рай и мы вступим в него!» Это был сон, товарищи, теперь же мы проснулись.

— Стало быть, нет Царства Небесного? — испуганно воскликнул Петр.

— Есть, Петр, есть, но пребывает оно внутри нас. Внутри нас — Царство Небесное, а вокруг нас — Царство Лукавого. Два эти царства воюют друг с другом. Война! Война! Первый наш долг — повергнуть долу этой секирой Сатану.

— Какого Сатану?

— Мир, окружающий нас. Мужайтесь, товарищи, — не на свадьбу, но на войну позвал я вас. Простите меня: я и сам того не ведал. Но тот из вас, кто будет думать о жене, детях, полях и собственном счастье, — да удалится! В этом нет позора. Пусть он примет решение, спокойно простится с нами и ступает себе своей дорогой. Еще не поздно.

Он умолк и одного за другим обвел взглядом товарищей. Никто не двинулся с места. Вечерняя звезда катилась вниз за ветвями кедра, словно крупная капля воды. Ночные птицы просыпались, встряхивая перья. С гор дул свежий ветерок.

И вдруг среди этого ласкового вечера встрепенулся Петр.

— Куда ты, туда и я, Учитель! — воскликнул он. — Буду сражаться вместе с тобой до самой смерти.

— Ты изъясняешься высоким слогом, Петр, и это мне не нравится. Мы вступаем на трудный путь, Петр. Люди набросятся на нас — разве есть им дело до собственного спасения? Разве когда-нибудь было так, чтобы пророк поднялся спасать народ, а народ не побил его камнями? Мы вступаем на трудный путь, так что, Петр, стисни зубы покрепче, чтобы душа не выскочила. Плоть слаба, не верь ей… Слышишь?! Я к тебе обращаюсь, Петр!

На глазах у Петра выступили слезы.

— Ты не доверяешь мне, Учитель? — тихо пробормотал он. — Знай же, что я, не вызывающий у тебя доверия, в один прекрасный день умру за тебя.