— Каиафа! — сказал хозяин таверны. — Старый козел, первосвященник. Закройте носы, ребята, — рыба гниет с головы.

Он зажал нос и сплюнул:

— Снова направляется в свои сады нажраться, напиться, порезвиться со своими женщинами и мальчиками. Эх, да будь я Богом! Говорят, мир уже вист на волоске, так я бы оборвал этот волосок — да, клянусь вином! — оборвал бы его и катился бы мир к Дьяволу!

— Пошли отсюда! — снова сказал Петр. — Здесь для нас добром не кончится. Мое сердце тоже имеет уши и глаза и потому кричит мне: «Уходите! Уходите, злополучные!»

Сказав, что он услышал собственное сердце, он и вправду услышал его, испугался, вскочил, схватил из угла первый попавшийся посох. Все тоже вскочили и, видя испуг Петра, тоже перепугались.

— Если он придет, Симон, — ты ведь знаком с ним — скажи, что мы направились в Галилею, — дал поручение Петр.

— А платить кто будет? — обеспокоенно спросил хозяин таверны. — Головка, вино…

— Ты веришь в загробную жизнь, Симон Киренянин? — спросил Петр.

— Верю.

— Так вот, даю тебе слово, — а если хочешь, дам его тебе и в письменном виде, — там я тебе и заплачу.

Хозяин таверны почесал свою огромную голову.

— Как?! Разве ты не веришь в загробную жизнь?! — строго спросил Петр.

— Верю, Петр, верю. Но не настолько…

И тут среди этого разговора голубая тень упала на порог, и все сразу же отпрянули: Иисус стоял на пороге, с израненными ногами, в перепачканной грязью одежде, с неузнаваемо изменившимся лицом. Кто это? Ласковый Учитель или свирепый Креститель? Кручеными косами ниспадали на плечи его волосы, кожа выгорела на солнце и задубела, щеки запали, увеличившиеся глаза, казалось, занимали теперь все лицо, а правая рука была с силой сжата в кулак. Точь-в-точь таким был кулак Крестителя, такими были его волосы, щеки, глаза. Ученики молча уставились на него, разинув рты. Казалось, двое их соединились в одном теле.

«Это он убил Крестителя, — подумал Иуда и посторонился, уступая дорогу взволнованному пришельцу. — Он. Он».

Иуда наблюдал, как Иисус переступил через порог, как смерил строгим взглядом каждого, как закусил губу…

«Все забрал у него, все… — подумал Иуда. — Взял его тело. Но взял ли его душу и его гневное слово? Сейчас он отверзнет уста, и мы узнаем это…»

Некоторое время все молчали. Даже воздух в таверне стал другим. Хозяин забился в угол и, широко раскрыв глаза, смотрел на Иисуса. А тот медленно шел вперед, закусив губу, со вздувшимися на висках жилами. И вдруг раздался хриплый, гневный голос, повергший учеников в трепет: это был не его голос, но голос грозного пророка Крестителя:

— Уходить собрались?

Никто не ответил. Каждый старался спрятаться за спину другого.

— Уходить собрались? — снова грозно спросил Иисус. — Отвечай, Петр!

— Учитель, — сказал тот голосом, в котором была растерянность, — Учитель, Иоанн услыхал в сердце своем твои шаги, и мы собрались уже выйти тебе навстречу…

Иисус нахмурил брови. Горечь и гнев охватили его, но он нашел в себе силы совладать с ними.

— Пошли, — сказал Иисус и повернулся к двери. И тут он увидел Иуду, который стоял в стороне и смотрел на него своими жестокими голубыми глазами.

— Ты тоже с нами, Иуда? — спросил Иисус.

— Я не оставлю тебя, ты же знаешь. До самой смерти.

— Этого мало. Слышишь? Мало! И после смерти тоже. Пошли.

Из-за бочек выскочил забившийся туда хозяин таверны.

— Всего хорошего, ребята! — воскликнул он. — Хорошо, что все прояснилось! Счастливого пути, галилеяне! Как попадете в Рай — чего вам от души желаю! — не забудьте про вино, которым я вас потчевал! И про головку!

— Даю тебе слово, — ответил Петр с серьезным выражением лица, на котором было огорчение.

Ему стало стыдно, что он солгал со страху, а Учитель, несомненно, понял это, потому как гневно нахмурил брови. «Эх, Петр, малодушный лгун и предатель! — мысленно ругал он сам себя. — Когда же ты наконец станешь человеком?! Когда научишься преодолевать страх?! Когда перестанешь вращаться то в одну, то в другую сторону словно ветряная мельница?!»

Они все еще стояли у входа в таверну, ожидая, куда поведет их Учитель, но тот неподвижно застыл, слушая доносившуюся из-за Давидовых врат тягостную, заунывную мелодию, издаваемую высокими, надрывными голосами. Это были прокаженные, валявшиеся во прахе и простиравшие к прохожим обрубки своих рук, тихо напевая о величии Давидовом и о милосердии Бога, наславшего на них проказу, чтобы здесь, на земле, искупили они грехи свои и когда-то в грядущей жизни солнцем засияли в вечности их лица.

Скорбь охватила Иисуса, и он повернулся к городу. Лавки, мастерские, таверны были открыты, улицы полны людей. Как спешили, как кричали они, как обильно поднимались над ними испарения их пота! Грозный гул исходил от лошадей, людей, труб, барабанов. Страшным зверем предстал пред ним этот священный город, больным зверем, утробу которого заполняют проказа, безумие и смерть.

Улицы гудели все сильнее и сильнее, люди торопились.

«К чему эта спешка? Куда они торопятся? — подумал Иисус и вздохнул. — Все, все они торопятся в ад!»

Волнение охватило его. А может быть, его долг остаться здесь, в этом человекопожирающем городе, взойти на кровлю Храма и возглашать: «Покайтесь! Пришел День Господень!»?

«О, как нуждаются эти несчастные, запыхавшиеся, снующие туда-сюда по улицам люди в покаянии и утешении беспечных рыбаков и пахарей из Галилеи! Останусь здесь и здесь провозглашу погибель земли и Царство Небесное!»

Не в силах больше скрывать мучившую его боль, Андрей подошел к Иисусу и сказал:

— Учитель, они схватили Крестителя и убили его!

— Не беда, — спокойно ответил Иисус. — Он успел исполнить свой долг. Теперь дело за нами, Андрей.

И, увидав, что глаза старого ученика Предтечи наполняются слезами, добавил, ласково потрепав его по плечу:

— Не кручинься, Андрей. Умирает только тот, кто не успел стать бессмертным. А он успел: Бог дал ему время.

Произнеся эти слова, он почувствовал внутреннее озарение: воистину все в этом мире зависит от времени, которое дает созреть всему. Если есть достаточно времени, то человеческую грязь внутри себя можно преобразовать в дух и тогда незачем бояться смерти; если же времени не хватило, тогда все пропало…

«Боже мой, — мысленно взмолился Иисус, — Боже мой, дай мне время… Теперь только об одном прошу Тебя: дай мне время…»

Он чувствовал внутри себя еще слишком много грязи, чувствовал себя еще слишком человеком: он был еще подвластен гневу, страху, ревности. Он вспомнил о Магдалине, и взгляд его затуманился. А еще вчера вечером, когда он тайком поглядывал на Марию, сестру Лазаря…