— Но он собрался умертвить всех, кто принял крещение. На всех на них уже наточены ножи. Мы тоже приняли крещение. Понимаешь?

— А кто вас заставлял принимать крещение, болваны? Так вам и надо!

— Но и ты тоже принял крещение, хмельная бочка! — обрушился на него Петр. — Не ты ли сам рассказывал нам об этом? Чего разорался?

— Это было совсем не так, негодный рыбачишка! Не принимал я крещение! Разве это крещение — нырнул да искупался? Все то, что внушал лжепророк, в одно ухо влетело, а из другого вылетело. Так поступают все, у кого голова на месте, вы же, пустоголовые… Лжепророки — что зайцы с епитрахилью, ни дать ни взять. «Окунайтесь», — говорят они, а вы — бултых, и окунулись, подхватив простуду. «Не убийте вши в субботу, ибо это великий грех!» Да если вы ее не убьете, так она вас доконает! «Не платите подушной подати!» Вы не платите, а потом — бац! — и вам отрубают голову! И поделом! Так что давайте-ка лучше присядем да пропустим по одной. И вы придете в чувство, и я проснусь!

В глубине таверны темнели две толстые бочки: на одной был нарисован красной краской петух, на другой, темно-серой краской — свинья. Симон наполнил кувшин из бочки с петухом, взял шесть стаканов и прополоскал их в лохани с дурно пахнущей водой. Винный запах подействовал на него, он проснулся.

В таверну вошел слепой и остановился у двери. Зажав между колен посох, он принялся настраивать старую-престарую лютню, сухо покашливая и поплевывая, чтобы прочистить горло. В юности Элиаким был погонщиком верблюдов. Как-то в полдень, проезжая через пустыню, он увидел нагую женщину, купавшуюся в канаве с водой, и вместо того, чтобы отвернуться, впился бесстыжим взглядом в красавицу бедуинку. На беду, ее муж развел за скалой огонь и, сидя на корточках, готовил пищу. Увидав погонщика верблюдов, который приближался, пожирая глазами наготу его жены, он бросился к нему, прихватив пару горящих углей, которые погасил в глазах погонщика… С того самого дня несчастный Элиаким обратился к псалмам и песням, ходил по тавернам и домам Иерусалима с лютней, то прославляя милость Божью, то воспевая наготу женщины, и, получив за то кусок черствого хлеба, горсть фиников и пару маслин, отправлялся дальше.

Он настроил лютню, прочистил горло, вытянул шею и затянул свой любимый псалом: «Помилуй меня, Боже, чрез великое милосердие Твое и чрез обилие сострадания Твоего прости мои прегрешения…» Тут появился хозяин таверны с кувшином вина и стаканами. Услыхав псалом, он пришел в ярость и завопил:

— Хватит! Хватит! Ты тоже прожужжал мне уши. Заладил одно и то же: «Помилуй… Помилуй…» Чтоб ты пропал! Это я согрешил, что ли? Это я пялился на чужих жен, когда они совершают омовение? Бог дал нам глаза, чтобы мы ничего не видели, — разве ты этого до сих пор не понял? Стало быть, так тебе и надо. А теперь, давай-ка, убирайся отсюда!

Слепой снова взял посох, зажал лютню под мышкой и, не проронив ни слова, потащился прочь.

— «Помилуй меня, Боже… Помилуй меня, Боже…» — раздраженно продребезжал хозяин таверны. — Давид наслаждался созерцанием чужих жен, этот вот слепой человечишка наслаждался созерцанием чужих жен, а страдать за это должны мы… Нет уж, брат!

Он наполнил стаканы вином, и все выпили. Затем налил вина в свой стакан и выпил уже сам.

— Пойду поставлю для вас в печку баранью головку. Отменнейшая закуска — пальчики оближешь!

С этими словами Симон проворно выскочил во двор, где стояла им же сооруженная небольшая печь, принес веток и виноградных лоз, развел огонь, сунул внутрь на сковороде баранью голову и вернулся к гостям — жизнь его была немыслима без вина и болтовни.

Настроение у гостей было, однако, нерадостным. Сгрудившись у огня, они вперили взгляд в дверь и сидели, словно на раскаленных углях, порываясь уйти. Чуть слышно перебросились между собой несколькими словами и тут же умолкли. Иуда поднялся и стал у двери: ему было противно видеть этих трусов, потерявших со страху голову. Как спешили они от Иордана до Иерусалима, как ввалились в эту таверну на окраине города с сердцем, готовым выскочить из груди! А теперь сидят, словно зайцы, прижав уши к спине, дрожат и пятки у них уже чешутся, чтобы снова дать стрекача… Да пропадите вы пропадом, молодцы галилейские! Благодарю тебя, Боже Израиля, что не сотворил меня таким, как эти морды! Я родился в пустыне и создан не из мягкой галилейской земли, но из бедуинского гранита! Все вы ластились к нему, давая клятвы и поцелуи, а теперь уповаете только на ноги, спасая собственную шкуру, я же, дикарь с волосами зловещего цвета, головорез, не покину его и буду ждать здесь, пока он не возвратится из Иорданской пустыни, узнаю, что он принес с собой, а тогда уже и приму решение, потому что я не дрожу за свою шкуру и единственное, что меня тревожит, — это страдания Израиля!

Услыхав в глубине таверны приглушенную перепалку, он обернулся.

— А я говорю, надо возвращаться в Галилею — там мы будем в безопасности. Вспомните наше озеро, ребята! — говорил, вздыхая, Петр.

Он видел, как его зеленая лодка покачивается на голубой волне, и сердце его трепетало. Видел гальку, олеандры, наполненные рыбой сети, и на глазах у него выступили слезы.

— Пошли отсюда, ребята! — сказал Петр. — Пошли!

— Мы дали слово ожидать его в этой таверне. Это дело нашей чести — сдержать слово, — сказал Иаков. — Поручим Киреняняну устроить все и переговорить с ним, если он явится.

— Нет! Нет! — возразил Андрей. — Разве мы можем оставить его одного в этом свирепом городе? Подождем его здесь.

— А я говорю, надо возвращаться в Галилею, — упрямо повторил Петр.

— Братья! — сказал Иоанн, умоляюще прикасаясь к рукам и плечам товарищей. — Братья, вспомните последние слова Крестителя. Протянув руку к мечу палача, он воскликнул: «Иисусе Назаретяннн, оставь пустыню, я ухожу. Приди к людям! Приди, не оставляй людей сиротами!» Эти слова полны глубокого смысла, друзья. Да простит меня Бог, если я скажу нечто святотатственное, но…

У него прервалось дыхание. Андрей схватил Иоанна за руку.

— Говори, Иоанн! Какое страшное подозрение мучит тебя в тайне от нас?

— …но что, если наш Учитель есть… Он запнулся.

— Кто?

Голос Иоанна прозвучал тихо, словно он задыхался, исполненный ужаса:

— …Мессия!

Все вскочили. Мессия?! Столько времени провели они рядом с ним и ни разу не подумали об этом?! Вначале его приняли за доброго человека, за святого, несущего людям любовь, затем — за пророка, но не свирепого, как древние пророки, а радостного и спокойного — он низводил на землю Царство Небесное, которое есть доброта и справедливость. Непреклонного прадавнего Бога Израиля Иегову он называл Отцом, и, едва лишь называл Его Отцом, Тот сразу же становился мягче и все мы становились детьми Его… И вот теперь, что за слово сорвалось из уст Иоанна! Мессия! Ведь это значит — меч Давидов, мировое владычество Израиля, война! А они, ученики, первыми последовавшие за ним, — великие властители, тетрархи и патриархи, стоящие вкруг престола его! А то ведь зачем на небесах Бога окружают ангелы и архангелы? Равным образом и они суть на земле владыки народов и патриархи. Глаза у них заблестели.