«Однако не все разделяли оптимизм Вильгельма»[732]. Так, отчаянное сопротивление начальника Генштаба внезапному кульбиту во взглядах своего монарха показало, что он — даже точно зная о принимаемых секцией IIIb подготовительных мерах — считал поворот немецкой армии на восток в тот момент невозможным, а быструю победу над Россией — иллюзией. Мольтке тогда, в отличие от его монарха, быстрые победы на востоке не манили; он объявил решение императора неосуществимым ввиду отсутствия планов развертывания на востоке[733]. Вся работа по подготовке мобилизации, уверял он, основана на западном развертывании, большие наступательные силы уже движутся на запад, малые оборонительные на восток, импровизированная переброска западной армии, чья 16-я дивизия этим вечером должна вступить в Люксембург для охраны железных дорог, неизбежно превратит ее в «в дикое скопище недисциплинированных вооруженных людей, лишенных довольствия». Император «сердито» стоял на своем и прилюдно оскорбил достоинство Мольтке, сравнив его с Мольтке-старшим: «Ваш дядя дал бы мне другой ответ!» Довод Мольтке (классический!), что перенаправление всех немецких войск против России с мобилизованной Францией за спиной обязательно закончится катастрофически, поскольку в обеих странах мобилизация означает войну, не возымел действия на императора. Казалось, по словам Мольтке, никто не хотел «думать о том, что нас постигнет катастрофа, если мы со всей нашей армией уйдем в Россию, оставляя за спиной Францию в состоянии боевой готовности… Возбуждение нарастало, и я остался в полном одиночестве». Бессильный начальник Генштаба мог только пообещать императору, «что по завершении развертывания можно будет перебросить на восток сколь угодно сильные армейские части», а иначе он ни за что не отвечает. Впрочем, и этим поспешным обещанием Мольтке уже отходил от плана Шлиффена, делавшего поражение Франции предпосылкой массового перемещения немецких войск на восток, и вступал на опасную тропу ослабления еще не победоносной западной армии ради восточного фронта.

Император, не желая дожидаться туманного будущего, взял дело пересмотра планов в собственные руки. Для начала, чтобы выиграть время, он по телеграфу отменил приказ о вступлении в Люксембург. Мольтке, у которого «сердце разрывалось», возразил, что охранять люксембургские железные дороги в любом случае необходимо. Император парировал: пусть пользуется другими дорогами! С тем начальник Генштаба был «отпущен» и поехал домой, «проливая слезы отчаяния».

В его отсутствие императору поступила телеграмма № 212 от Лихновского, отправленная в 17.47 (получена в МИД в 22.20), с заявлением Грея о единогласном решении британского кабинета: приукрашенное вежливыми словами сожаления, оно сводилось к тому, что в случае нарушения бельгийского нейтралитета Германия не может рассчитывать на «дружественный нейтралитет» Англии[734]. Надежда императора на пассивность англичан рухнула, он отменил свои распоряжения как «бессмысленные»[735] и, сыпля смачными ругательствами в адрес английского министра иностранных дел[736], приказал начальнику Генштаба вновь явиться во дворец к 23 часам. Тут Мольтке узнал, что прежняя депеша Лихновского основывалась на заблуждении и Англия нейтралитета не обещает. «Император, — вспоминал он, — был очень взволнован и сказал мне: „Ну, можете делать, что хотите“».

Позже Мольтке назвал спор во дворце вечером 1 августа своим «первым военным испытанием»; будучи и до этого человеком не слишком здоровым, он от пережитого потрясения (по мнению его жены, с ним тогда случился легкий инсульт) так и не оправился. Как он заметил, что-то в нем «непоправимо сломалось, уверенность и доверие были поколеблены».

Как показал дальнейший ход войны, доклады о мобилизации петербургского пролетариата коллаборационистами и агентами Большого генштаба, по всей вероятности, произвели на императора куда большее впечатление, чем считалось ранее. Очевидно, он действительно тешил себя надеждой, что за вторжением немцев в Россию последует революция, а за ней — решающие победы Германии.

В то время как население Берлина после объявления войны России устраивало продолжительную овацию перед дворцом императора, последний в бурной вспышке злости на Англию дал рейхсканцлеру указание революционизировать Британское содружество: «…наши консулы в Турции и Индии, агенты и пр. должны воодушевить весь магометан[ский] мир на самое яростное восстание против этого презренного, лживого, бесстыжего народа торгашей; если уж нам суждено проливать кровь, то пусть Англия потеряет по крайней мере Индию. В.»[737] От измученного, больного начальника Генштаба не последовало ни возражений, ни поправок. Разъясняя Министерству иностранных дел 2 августа важнейшие военно-политические соображения, граф Мольтке высказал пожелание, чтобы в случае, если Англия выступит противником Германии, были предприняты «попытки разжечь восстание в Индии». «То же самое, — продолжал он, — следует попробовать в Египте. А также в южноафриканских доминионах»[738]. После объявления Англией войны Германии 4 августа 1914 г. Мольтке 5 августа призвал МИД «со всей жесткостью»[739] пустить в ход «до конца все средства, которые могут помочь победе». Указывая на осложнившееся положение Германии, он вменял немецким дипломатам в обязанность «применение любых средств, способных повредить врагу». При этом, оправдывая «беспощадные действия» якобы бессовестной политикой противников, Мольтке сообщал, что «готовится» антироссийское восстание в Польше, где семена упадут на благодатную почву, и «величайшее значение имеет инсуррекция Индии и Египта, также в Кавказе [sic!]». Министерству иностранных дел он ставил задачу «осуществлять эту идею, пробуждая исламский фанатизм»[740].