— Да-да, беги, мой маленький человечек. Только дай мне одну гарантию: что бы ни случилось, что бы ты ни запланировал, эта девчонка не должна уйти с арены живой.

Сабатини улыбается:

— О, не волнуйтесь мадам. Есть только один человек, который желает ее смерти больше, чем вы, — это я. Торжественно клянусь вам: сегодня она умрет!

Проходит целая вечность, прежде чем двери вновь открываются и входит охранник.

— Пора готовиться, — говорит он. — Шоу вот-вот начнется.

Он ведет меня по коридору и вталкивает в гримерку.

Здесь сейчас все артисты: Эммануил, Лия, все остальные, причем уже в костюмах. На мужчинах и мальчиках грубые туники из дерюги и коричневые сандалии. Они похожи на пастухов из школьной рождественской постановки. В руках у них посохи, на головах — длинные накидки.

Все девушки и женщины, кроме Лии, в свободных белых платьях. На головах венки из белых цветов, волосы распущены и волнами ниспадают на спину. Лия тоже в белом, но ее платье облегающее, оно слегка поблескивает и мерцает. Волосы собраны на затылке в тугой узел, за спиной подрагивают и переливаются огоньками крылья.

Дверь открывается снова, и внутрь, словно мешок с мусором, охранники швыряют Иезекиля.

Я бросаюсь к нему, чтобы поднять. Кровотечение прекратилось. Следы когтей красные, но неглубокие.

Он обнимает меня.

— Ты спас меня, — говорит он. — Ты и Хоши!

Я поверх его головы смотрю на остальных.

— Он спас себя сам, — говорю я. — Он храбрый и умный. С остальными все в порядке?

— Мы все здесь, — говорит Эммануил. — Все до одного. Но мы все там были. Так что, думаю, травмы есть у всех. Но это не отменяет нашего участия в церемонии открытия. Увы.

Ко мне с моим костюмом подходит костюмерша Минни.

— Думаю, тебе стоит это надеть, — говорит она. — Тебя в любом случае заставят выйти на арену.

Я знаю, что она права, и не хочу навлекать на нее лишние неприятности. Поэтому я надеваю дурацкий козлиный костюм прямо поверх моего спортивного.

Другие артисты таращатся на меня во все глаза.

— Почему тебя нарядили в козла? — недоуменно спрашивает Иезекиль.

— Понятия не имею! — отвечаю я.

Он широко улыбается, и в его черных глазах снова вспыхивает лукавый огонек.

— Скажи честно, у меня совершенно дурацкий вид? — спрашиваю я.

Спустя секунду он кивает и хохочет.

Я смотрю на свои дурацкие козлиные ноги и тоже хохочу, а вслед за мной и все остальные. Несколько секунд мы все смеемся, пока не раздается звонок. Щелкает дверной замок, и входит Сильвио в белой мантии и на босу ногу.

Он указывает на Лию.

— Ты! — командует он. — Быстро снимай свой костюм!

Лия встает.

— Быстро! — рявкает он снова. — У нас нет времени!

Она снимает платье. Мы все отворачиваемся, чтобы ее не смущать. Спустя пару мгновений она делает шаг вперед уже в своей обычной одежде и протягивает платье Сильвио.

Он выхватывает его у нее из рук и передает стоящему позади охраннику.

— Ты знаешь, что делать, — говорит он и снова поворачивается к Лии. — Неожиданное изменение планов. Этот костюм нужен кое-кому другому. Ты будешь в восторге, что получила передышку, по крайней мере сегодня! Ты можешь присоединиться к своим товарищам в массовке, поучаствуешь в самом смертельном шоу всех времен и народов! У меня сегодня есть рыбка покрупнее тебя!

У меня замирает сердце. Не иначе как это для Хоши.

Сабатини с мерзкой улыбочкой смотрит на меня, как будто он чему-то несказанно рад.

— Подите, — призывает он. — Подите сюда.

Не знаю, какую роль он играет, но он явно вошел во вкус. Даже его лексикон изменился. Готов поклясться, что он видит себя этаким Иисусом.

— Кого ты имеешь в виду? — спрашиваю я. — Меня?

Он широким жестом обводит всю гримерную.

— Разумеется, вас всех, кого же еще! — Он широко раскидывает руки. — Представление начинается!

Я сижу в комнате совсем одна и жду. Сердце как будто готово выскочить из груди, с такой силой оно бьется о ребра. Нас обоих выпустят на арену. Так сказал Сильвио. Я не хочу, чтобы Бен видел, как я умру.

Дверная ручка поворачивается, и внутрь входит мужчина. Чистый, на вид лет пятидесяти. Я тотчас узнаю его, хотя до этого ни разу не видела. Это отец Бена. У него такие же светлые волосы, те же глаза.

— Спасибо, — шепчет он охраннику за своей спиной. — Я всего лишь на пять минут.

Он закрывает дверь.

— У меня мало времени, — торопливо говорит он. — Они не знают, что я здесь. Я лишь хочу спросить одну вещь. Ты любишь его? Любишь моего сына?

— Да, — говорю я. — Больше всего на свете.

Отец Бена хватается за стену.

— Он хороший, — говорю я ему. — Храбрый, добрый. Вы должны им гордиться. Вы тоже должны его любить. Не за то, кем он должен быть в ваших глазах, а за то, какой он есть.

Он смотрит на меня сквозь слезы. Его трясет.

— Я горжусь им, — говорит он. — И конечно же я его люблю. Как жаль, что я не могу ему это сказать. Я пытался остановить ее, но она отказалась меня выслушать!

— В таком случае заставьте ее! — говорю я.

Он делает несчастное лицо.

— Она никогда меня не слушает. Она вообще не слушает никого. Она делает лишь то, что хочется ей. Так было всегда.

Бен почти ничего не рассказывал мне про отца. Лишь то, что в детстве тот почти никогда не проводил с ним время. Из рассказов Бена у меня сложилось впечатление, что его отец подкаблучник, что он позволил жене принимать все решения и молча с ними соглашался. Судя по тому, что он говорит сейчас, я была права.

Странно, по идее, я должна его ненавидеть, но сейчас, глядя на этого сломленного человека, шмыгающего носом и заламывающего руки, я не чувствую к нему никакой ненависти. Для этого он слишком слаб и жалок.

Возможно, это не его вина. Он жил с этой стервой долгие годы. Возможно, это она сделала его таким. Не может же он быть от рождения таким бесхребетным. В конце концов, он отец Бена, а тот, похоже, не унаследовал материнской половины генов.

По его словам, он любит сына. Если прошедший год меня чему-то и научил, так это тому, что любовь может быть сильной. Она может быть в разы сильнее ненависти.

Я осторожно кладу поверх его руки мою руку. Он не отдергивает свою, и не стряхивает мою. Он опускает взгляд вниз, затем поднимает его на меня. Его глаза полны сожаления и душевной муки.