Он сбегал за мотком, и дело пошло. Плакат хоть и подмок, но держаться стал лучше прежнего.

– Слушай, Ир, давай не пропадать. А то видимся только по важным поводам, а сколько их еще осталось? Оглянуться не успеем, как вон, – он засмеялся, – повезут, и надпись заклеивать не надо будет. Давай почаще, а?

– Давай, Сева.

Ирина улыбнулась, зная цену этим теплым обещаниям, данным навеселе. А может, и правда дружба вернется.

Сева растопырил руки, желая ее обнять, но вдруг спохватился и с досадой хлопнул себя по лбу:

– Слушай, Ир, а ты ж меня выяснить просила!

– Было такое дело.

– А я как всегда свинья! Несрочно-несрочно, а потом замотался и забыл.

– Ничего страшного.

– Да мне самому интересно.

Ирина хотела было поделиться с ним своими опасениями, но тут на крыльцо высыпали гости, требуя чая, и она вернулась в дом.

Всему свое время. Сегодня ее свадьба, и она сполна насладится долгожданным счастьем.

В назначенное время она пойдет к прокурору и расскажет ему о своих догадках. Не станет прикидывать, что ему надо знать, а что не надо, на что он отреагирует так, а на что эдак.

Просто скажет все как есть. Прокурор – мужик вроде бы порядочный, и вообще она имеет право решать только за одного человека – того, который сейчас внутри нее и еще не знает, что скоро придет в этот мир.

* * *

Лариса привыкла находиться дома. С каждым днем мир за дверью становился все призрачнее, будто она уже и перестала быть его частью. Родители продолжали бойкот, и Лариса почти физически чувствовала, как связь с ними, которую она считала очень крепкой, истончается и рвется. Чтобы возобновить ее, нужно ехать к маме с папой и просить прощения, что не была хорошей девочкой и огорчила их, но как это сделать, если ее не выпускают из дома? И по телефону не поговоришь, а даже если вдруг исхитриться, вырвать у мужа трубку, то мама скажет «не выдумывай». Или «сама виновата». Или «не вали с больной головы на здоровую». Чего родители точно не станут делать, так это не побегут ее выручать. Они не любят огорчаться из-за дочери, но еще меньше им понравится конфликтовать со всемогущим Иваном Макаровичем. Всегда так было. Папа пропихнул ее на филфак, потому что хотел видеть дочь-студентку, а то, что нужно было ей самой, всегда игнорировалось или объявлялось недостойным. Лариса понимала, что нужно думать, как спастись, а не смаковать детские обиды, но ничего не могла с собой поделать. Оставшись одна, она предавалась воспоминаниям, и выходило как-то так, что ни родители не знали ее настоящую, ни она не знала ни их, ни, похоже, самое себя.

Ах, если бы только мама дала поговорить тогда с отцом, выяснить, насколько серьезны угрозы Никиты, обсудить, что делать дальше. Нет, в их семье, где первая и главная обязанность дочери – не огорчать, такое невозможно. Да у нее и язык не повернется, уже условный рефлекс – сунешься к маме с проблемой, получишь по мозгам. Не в прямом смысле, конечно, но сразу тебе объяснят, какая ты негодяйка, неблагодарная дрянь, сама кашу заварила, сама и расхлебывай.

Лариса надеялась, что выйдет на работу, когда закончится больничный, но Никита обрубил концы и тут. Он сам поехал на кафедру и договорился, чтобы жене предоставили академический отпуск. Вернувшись домой, он с удовольствием рассказал, что для этого пришлось признаться, что жена сошла с ума, а он, естественно, не хочет это афишировать, надеется справиться без помощи официальной психиатрии, но пока Ларисочка явно не в себе.

Глядя на его довольную рожу, она подумала, что, наверное, так оно и было. Она действительно была не в себе, а в идеале хорошей дочери и счастливой жены, и прожила не собой порядочно времени своей единственной и неповторимой жизни.

Совершала только коротенькие даже не побеги, а вылазки в саму себя, когда была вместе с Алексеем.

А то ее состояние серой апатии, когда она целыми днями сидела под душем и с трудом заставляла себя делать самые необходимые вещи, оно настигло ее потому, что она пыталась продолжать жить мертвым образом хорошей дочери и счастливой жены, а не быть самой собой, когда это было необходимо Алексею.

Кажется, Никита решил действительно довести ее до сумасшествия. Он изобретал все новые задания и придирался к каждой ерунде, а если такой не находилось, то с удовольствием создавал ее сам. Однажды на глазах Ларисы бросил горсть соли в суп, и началась длиннейшая лекция на весь вечер, как она могла пересолить суп, который сварен из продуктов, купленных на его деньги. Она невнимательная, безалаберная, безответственная неряха, а вернее всего, просто ненормальная, раз не может вспомнить, солила она суп или нет. Сегодня еду пересолила, а завтра весь дом сожжет.

– Пора тебе, моя дорогая, к доктору собираться, – вздыхал Никита, – тебе же будет лучше.

Она молчала, зная, что будет дальше. Вместо симпатичного профессора-кардиолога придет точно такой же милый психиатр и отправит ее в больницу, откуда она уже до конца своих дней не выберется. И чем больше она будет вырываться и противиться, тем туже на ее шее затянется удавка психиатрического диагноза.

Только ирония в том, что никогда она не чувствовала себя такой нормальной, как сейчас.

Про Алексея Лариса старалась не вспоминать. Она даже не знала, оправдали ли его, и если нет, то думать об этом было слишком страшно. Лучше помечтать, как его отпускают, он выходит из дверей суда, медленно и осторожно пробует воздух улицы и тихонько идет домой и думает, раз она не пришла, то ей все равно.

Она ведь никогда не говорила ему, что хочет уйти от мужа, поэтому Алексей не станет навязываться, ему просто в голову не придет, что ее удерживают силой.

Вот и хорошо. Она не принцесса в башне и должна сама во всем разобраться.

С переездом в Ленинград Лариса отдалилась от старых подруг, а новых не завела. Она хорошо сходилась с людьми, но ни с кем не сблизилась до такой степени, чтобы они стали тревожиться о ней. Кафедральные дамы презирали ее, а девчонки помоложе, наверное, сочувствовали, но все же не настолько, чтобы звонить или навещать больную аспирантку. Какие-то, впрочем, были звонки, но Никита всегда отвечал, что она отдыхает и просила не будить. Потом стал сообщать «она только приняла таблетки» таким тоном, что сразу становилось ясно, в чем тут дело.

Тут Лариса поняла, что загнала себя в серьезную ловушку, из которой теперь уже нет выхода по-настоящему. Капкан захлопнулся. В первый день, во второй и даже через неделю освободиться не стоило никакого труда. Они живут всего лишь на третьем этаже, если вдруг ни одна гуляющая во дворе бабушка не отозвалась бы на ее крики, можно было сплести веревку из простыней или затопить соседей снизу. Да, пришлось бы совершать не самые рутинные действия, и люди покрутили бы пальцем у виска, но всерьез о том, что она сошла с ума в медицинском смысле, никто бы не задумался.

Теперь все иначе. Никита всем рассказал, что с ней не все в порядке. Он человек вежливый, общительный, а дом ведомственный, живут почти сплошь сотрудники НПО. А всем ведь интересно, что там у директора на личном фронте происходит. Сегодня одному сказал, что жена немного странная, зачем-то поперлась в суд и сочинила, будто изменяет мужу с маньяком-убийцей, хотя в реальности такого не было, да и быть не могло. Завтра другому поцокал языком, ах, бедняжка не понимает, где находится. Послезавтра интимно взял под ручку третьего и спросил, не знает ли он хорошего врача, только такого, чтобы неофициально, вдруг это просто нервный срыв, так зачем из-за него Ларисочке всю жизнь портить? А главное – ее саму никто не видит, она не ходит ни на работу, ни в магазин – ясно же, что здоровые люди так не поступают.