Даже когда всю жизнь работаешь с человеческой мерзостью, все равно кажется, что лично тебя это никак не коснется. Все родственники и знакомые – законопослушные люди, хоть многие и сволочи. Учишься вместе с психопатом и дураком, ну так и что? Он же сокурсник, свой человек. Время проходит, обиды забываются, и начинаешь вспоминать его даже с симпатией, и радуешься, если случайно встречаешь.

Поэтому она и не подумала на Глеба, хоть и знала, какие у него серьезные психологические отклонения. Да, больной на всю голову, но свой, а значит, не способен на убийство.

– Мы с вами должны решить только вопрос о виновности Еремеева. Остальные наши домыслы останутся здесь и не покинут пределов совещательной комнаты, – сказала она.

– Так мы…

– Нет, мы ни с кем не поделимся нашими блестящими догадками. Ижевский какое-то время будет расследовать собственные преступления. Но я найду, как его остановить.

Ирина вышла из зала суда, пошатываясь, будто пьяная. То ли нервное напряжение вымотало ее, то ли страх, что родные жертв устроят самосуд, то ли просто целый день в папиросном дыму.

Зал воспринял оправдательный приговор много спокойнее, чем она думала. Одна только женщина, выходя, плюнула в лицо Еремееву, пока его еще не отпустили со скамьи подсудимых, остальные разошлись довольно спокойно.

Сам Алексей Ильич все тянулся, высматривал свою возлюбленную, а может, просто не мог еще поверить, что свободен.

Надо было поговорить с Аллочкой и Верой Ивановной, но сил на это не было.

Сначала кофе. Она поискала глазами заседателей. Надо предложить им подкрепиться, но, судя по целеустремленному виду, мужчины уже придумали альтернативу скудным угощениям судьи и направляются в ближайший винный магазин.

– Вы скоро освободитесь? – напористо спросил Сухофрукт.

Ирина стала подбирать слова для отказа, но тут раздался звонкий крик «мама!». Егор подбежал к ней, обнял сильно-сильно. Следом показался Кирилл.

– Зачем ты его привел? – шепнула Ирина ему на ухо. – А если бы начался самосуд?

– А мог?

– В этот раз мог.

Кирилл молча притянул ее к себе. Ирина закрыла глаза и подумала, что на сегодня ее рабочий день завершен. Нужно только уладить одну мелочь.

– У тебя есть телефон Федора? – спросила она Кирилла.

– Телефон Федора на почте, – фыркнул он.

– Адрес?

Пожав плечами, он назвал адрес.

– А тебе зачем? – спохватился Кирилл, но она уже передала ему Егора и направилась к Еремееву.

Он разговаривал с Верой Ивановной, ожидая, пока ему вернут документы.

Ирина приблизилась с его слепой стороны, и Еремеев ее не заметил, пока Вера Ивановна не сказала ему обернуться.

«Нет, с таким дефектом зрения реально трудно быть маньяком, – подумала Ирина, – нечего сомневаться».

– Спасибо вам, товарищ судья, – Еремеев развел руками, будто хотел ее обнять и расцеловать, но тут же отступил назад и смутился.

Ирина улыбнулась и протянула ему ладонь. Рука Алексея Ильича оказалась сухой и теплой, но три пальца на ней и вправду безжизненно висели.

«Зря я не люблю здороваться за руку, – усмехнулась Ирина, – с помощью этого ритуала вообще многое можно узнать о человеке. В начале процесса пожали бы руки, и я бы сразу насторожилась, полезла заключение невролога перечитать…»

Она сделала Еремееву знак отойти.

– Уезжайте, – сказала она тихо, чтобы Вера Ивановна не расслышала, – возьмите документы, и сразу в аэропорт, дома не ночуйте.

– Но я хотел завтра на работу идти…

– Вы отпуск до конца догуляли?

– Нет. У нас же полтора месяца.

– Вот и догуливайте. Вы должны быть у Федора как можно скорее.

– Вас понял.

* * *

Лариса замедлила шаг. Идти к Галине Адамовне совсем не хотелось.

После суда жизнь будто не изменилась, но теперь каждый вдох имел вкус позора.

Кафедральные дамы, сохраняя внешнюю любезность, щедро обдавали ее холодным презрением, так, как умеют и любят делать женщины.

Научный руководитель был мужчина и, кажется, понимал ее и даже немного сочувствовал, но в его обращении появилась фамильярность, которой не было раньше.

Впрочем, освоиться в положении кафедральной шлюхи ей не пришлось. Не прошло и недели, как Никита привел к ней старичка-профессора. Муж хмурился, вздыхал и жаловался на плохое самочувствие любимой супруги с таким волнением, что профессор совершенно размяк, умилился, тут же диагностировал у нее миокардит и прописал постельный режим, который, похоже, считал панацеей от всех болезней.

На следующий день Никита врезал новый замок, который нельзя было открыть изнутри, а ключ ей не дал. Уходя на работу, он вынул из розетки телефонный аппарат и забрал его с собой.

– Не могу рисковать, – ухмыльнулся он, – ты же сумасшедшая, и мой долг, как любящего мужа, оберегать людей от тебя, а тебя от людей.

Лариса поняла, что настало время испугаться, но страх, владевший ею последние месяцы, теперь не хотел приходить. Ей было все равно и в общем не тянуло ни на работу, ни на улицу.

Она в тюрьме, да, но Алексей вон сколько времени просидел в СИЗО, и ничего, выжил, а у нее по сравнению с ним вообще царские условия.

Лариса сделала генеральную уборку, приготовила обед, потом села за диссертацию и к возвращению мужа продвинулась в работе больше, чем с начала учебного года.

Никита теперь не позволял ей сидеть за столом и вообще находиться с ним в одном помещении. Место неверной жены на кухне.

Первые несколько ночей она спала на диване, но вскоре он решил, что это слишком комфортно для изменницы, и переселил ее на кухонный «уголок».

Довольно мягкая и удобная оказалась штука, но пятки все равно свисали.

Оттого, что у него появился веский повод мучить и наказывать жену, Никита повеселел, подобрел и даже стал относиться к ней с интересом. Раньше он молча съедал, что она ему подаст, и уходил к себе, а теперь мог швырнуть тарелку ей в лицо, а мог и похвалить снисходительно, как собаку, которая принесла тапочки любимому хозяину.

Но чаще всего из его уст звучало «ты сумасшедшая, ты больная».

Лариса думала, что он начнет ее бить, но чувства безграничной власти, видимо, оказалось Никите достаточно, чтобы обрести наконец счастье в семейной жизни.

Чувство вины (все же она изменила законному супругу) не одурманило ей мозг, и она понимала, что происходящее ненормально.

Да, она согрешила, причем серьезно, провинилась перед мужем, но он такой же человек, как и она, и не наделен правом казнить и миловать.

Он мог выгнать ее из дому или уйти сам в «нашу ленинградскую квартиру», мог дать ей пощечину, мог нажаловаться родителям или, наоборот, простить, но наказывать ее он права не имел.